Валентина Мухина-Петринская - Планета Харис
Выглядело это так. Бабушка топит печь поутру, обед готовит на всю семью, а муж ее, Сергей Васильевич (дед моего отца), возится во дворе по хозяйству. Приходит из соседнего села, скажем, крестьянин с узелочком, в котором гостинчик: сальца кусочек, яиц с десяточек, баночка меду своего.
Здороваются, закуривают. Гость, смущенно переминаясь с ноги на ногу, излагает, зачем пришел.
— Ты уж, Сергей Васильевич, прости, до твоей хозяюшки я… Разреши посоветоваться… Дело, знаешь, такое получается…
Сергей Васильевич никогда не возражает.
— А что ж… пожалуй… иди, коль пришел. И кликнет негромко, с уважением:
— Авдотьюшка, к тебе пожаловали.
Волостного старшину — было такое неписаное правило — выбирали из мужиков побогаче, поавторитетней. А тут стали всем миром из года в год выбирать бедного и не сильного умом Сергея Васильевича.
Обсуждают какое-либо мирское дело, каждый выскажет свое соображение, но перед тем, как принять окончательное решение, деликатно предложат своему старшине пойти домой и подумать.
— Иди, Сергей Васильевич, иди, подумай маленько дома, да не торопися, мы здесь подождем.
Это надо понимать так: иди, посоветуйся с женой.
Старшина спешит, чуть не спотыкается, — что-то посоветует его Авдотьюшка. Она зачастую уже знает, в чем дело: слухом земля полнится. Подумает и скажет, как, по ее мнению, надо поступить. А как скажет, так сход и сделает: значит, для мира так будет лучше.
Но видно, не всем ее советы приходились по вкусу. Да и зависть, особенно бабья, куда ее денешь… Кто-то распустил по деревне слухи, что Авдотья то ведьма («сама видела, как она под коровами шептала, порчу напускала»).
Раз подожгли Петровым в горячее суховейное лето избу — на отшибе они жили, за околицей, — сгорела дотла. Еле детей спасли.
Всем миром собирали им на избенку — и собрали, и отстроиться помогли.
А потом пришла новая беда…
Был убит ее свекор — мужик крутой и жестокий, который, все это знали, был ненавистен Авдотье, от которого, по ее настоянию, Серега и отделился, с кем она слова не хотела сказать до последнего дня.
Ей подбросили окровавленный топор, а истинный убийца девять лет оставался неоткрытым. Нашлись лжесвидетели, которые «видели», как она заходила поздно вечером к свекру, просила денег и «шибко гневалась», что не дает. У открытого окна их «подслушали», а потом напугались и ушли. Следствие недолго утруждало себя разбором: улики имеются, свидетели налицо.
Авдотью Ивановну осудили на двадцать лет каторжных работ… Только через девять лет настоящий убийца перед смертью исповедался и на духу признал, что убил сам из-за старых счетов, «по великой злобе», а потом напугался и подбросил топор Авдотье Ивановне, так как знал, что она со свекром не в ладу. Да еще сам и свидетельствовал против нее.
Бабку мою освободили, и она вернулась домой поседевшая, постаревшая, но такая же сильная духом, с ясным умом и добрым сердцем, как и прежде. Муж терпеливо и верно ожидал ее все эти годы, он никогда не верил никаким наговорам.
По возвращении Авдотьи с каторги сыграли свадьбу старшему сыну. Авдотья Ивановна пела на свадьбе новые песни, которые переняла у северянок.
Дружно, в согласье и ласке прожили они остаток жизни — теперь уж им никакая нужда не была страшна: видели худшие времена. Умерли в одном году. Вот и вся история моей прабабки…
Рената вдруг порывисто поднялась и отошла к окну, чтобы незаметно вытереть проступившие слезы. Потом обернулась к нам. Лицо ее разгорелось, глаза потемнели, она тяжело дышала.
— Самое большое зло, которое можно причинить человеку, — страстно проговорила Рената, — это не дать ему осуществить себя, раскрыть сокровищ своей души, своей ошеломляющей неповторимости! А какие маленькие, ничтожные, завистливые людишки придумали подленькую поговорку. «Незаменимых людей нет»! — Рената гневно топнула ногой, волосы ее взметнулись. — «Незаменимых нет»… Как же они смели поставить человека наравне с железной гайкой, которых в ящике тысячи, и любую можно заменить такой же отштампованной гайкой. А ведь это человек — единственный на все времена и все народы, даже узор на пальцах не повторяется, а не то что склад души…
— Спасибо, — сказал Ермак, — спасибо, Рената. Вам надо работать в Институте Личности. Поступайте к нам.
Рената слабо улыбнулась.
— В качестве кого? Разве я знаю тревоги современного человека — ваших современников. Я говорила от имени своего времени.
— И от нашего, — возразил Ермак. — Поступайте к нам инспектором. Я серьезно говорю. Подумайте!
— Благодарю за доверие. Но я уж не уйду от Лосевой.
— Жаль. Нам такие люди нужны. А теперь… вы только не пугайтесь, Реночка. Ваша прабабка… Авдотья Ивановна Петрова… у нас. Здесь, в Институте Личности. Ну вот, как вы побледнели. Успокойтесь. Я пойду подготовлю ее к встрече с вами, и мы вернемся сюда.
— Где она?
— Работает. Я предложил ей ухаживать за цветами в институте. Поливать, обрезать сухие листья. Пересаживают раз в год садовники. Ночевала она пока в комнатах для приезжих во дворе института. Вы ее, наверное, заберете к себе?
— Конечно! Сколько ей лет?
— Пятьдесят лет. Она крепкая, сильная духом женщина. Сумеет начать жизнь заново и найдет свое место в современном мире. Поливать цветы — это лишь пока освоится.
Зайцев поспешно вышел.
Я обнял Ренату и поцеловал ее, как говорится, на радостях. Но когда почувствовал ее дрогнувшие губы, стал целовать ее, как целуют только любимую.
— Рената!
— Кирилл!
Затем она застенчиво высвободилась из моих рук и отошла подальше.
— Сейчас войдут, — сказала она. Мы помолчали. Зайцев не шел,= видимо, подготавливал Авдотью Ивановну.
— Вот и у вас оказался родной человек — прабабка, — сказал я. — Какие еще неожиданности впереди?
Когда дверь открылась, Рената опять заметно побледнела.
Зайцев пропустил вперед высокую женщину в платочке и сразу отошел к окну.
Стройная, дородная, в длинной юбке из темного кашемира и такой же кофте, в башмаках, русые волосы, гладко причесанные и повязанные белым платочком. Прекрасное, моложавое, румяное лицо чуть попорчено оспой. Большие ярко-серые, необыкновенно лучистые глаза смотрели умно, ласково.
Попав в другой век, Авдотья Ивановна отнюдь не казалась испуганной, держалась с достоинством, которое было ей, видимо, свойственно всегда. Едва войдя в комнату, она бросилась к Ренате.
— Внученька!
Они обнялись и обе заплакали. Мы с Ермаком почему-то переглянулись.
— Мы поедем ко мне, — сказала Рената. Она была потрясена, но держалась мужественно.
