Фриц Лейбер - Ночь волка
— Мы в общем-то всегда считали, — сказал я, — что Аламос — это остатки сообщества ученых и инженеров. Теперь то же можно сказать и о ребятах из Атла-Хая. Это те, кто выжил в Брукхэвене.
— Ты имеешь в виду Манхэттенский проект? — уточнила Алиса.
— Нет, проект базировался в Колорадо-Спрингс, — возразил Папаша с уверенностью.
Я отметил также, что группа ученых способна обучать техническому мышлению, даже проводить селекцию в этом направлении. А поскольку они с самого начала обладали очень высоким уровнем интеллекта, ничто не помешает им сделать ошеломляюще быстрые успехи. Можно легко представить себе, что такой народ, которому теперь ни один олух не мешает, через пару поколений создаст удивительный мир.
— Тем не менее, у них есть свои проблемы, — напомнил мне Папаша, и мы стали размышлять о войне, в которую оказались втянутыми. Саванна Фортрес, как мы знали, возникла на базе больших атомных заводов, расположенных вдоль Миссисипи, но ее культура, похоже, несла в себе более жестокие элементы, чем Атла-Аламосская культура. Раньше, когда мы пребывали в неведении, мы едва ли не романтично размышляли о тяжкой доле Атла-Хая, осажденного превосходящими и (что легко было предположить) варварскими силами, возможно, такой же печальной была ситуация в отдаленном Лос-Аламосе. Алиса напомнила мне, как голос спрашивал, умирают ли они там по-прежнему. На какое-то мгновение я почувствовал себя ужасно гордым тем, что оказался способным нанести удар по злобному агрессору. Однако тут же на смену гордости пришло другое чувство.
— Чертовски умное занятие, — признался я, — для трех так называемых реалистов — предаваться романтическим бредням.
— Да, особенно после того, как твои герои нас пробросили, — согласилась Алиса.
Папаша ухмыльнулся и сказал:
— Ага, они даже отняли у Рэя его артиллерию.
— Тут ты ошибаешься, Папаша, — возразил я, оживившись. — У меня все еще есть при себе одна из тех гранат — та, которую Пилот зажал в кулаке.
— И ты поверил в слова старого мошенника, что это атомные гранаты? — спросил меня Папаша.
— Не знаю. Конечно, особого желания сказать нам правду о чем бы то ни было я у него не подметил. Но в случае с гранатами он, возможно, и не лгал, полагая, что мы все равно не поверим. Может, это действительно своего рода крошечная атомная бомба с запалом, как в гранате.
Я вынул кубик и взвесил его в руке.
— А что, если я нажму кнопку и выброшу его за борт? Тогда мы и узнаем.
Меня действительно подмывало это сделать — от беспомощности, наверное.
— Не будь дураком, Рэй, — сказала Алиса.
— Не буду, не переживай, — успокоил я ее. В то же время я дал себе слово если когда-нибудь почувствую себя по-настоящему беспомощным, то есть, совсем плохо, я просто возьму да и нажму на кнопку, чтобы все-таки увидеть, что произойдет, — образно выражаясь, отдамся на волю богов Мертвых земель.
— А почему ты думаешь, что это оружие? — спросил Папаша.
— Что же еще, раз они так жаждали его заполучить в самый разгар войны? — ответил я вопросом на вопрос.
— И все-таки я в этом не уверен, — сказал Папаша. — Есть у меня предположение, о котором пока не буду говорить. Но в чем я полностью уверен, Рэй, так это в том, что первой твоей мыслью о какой-нибудь находке — во внешнем мире или в твоем сознании — будет мысль об оружии.
— Оружие стоит того, чтобы о нем думать, — вмешалась вдруг Алиса с неожиданной горячностью.
— Вот видишь? — подхватил Папаша. — Это именно то, что я хочу сказать о вас обоих. Такой тип мышления был распространен очень долгое время. Пещерный житель поднимал камень и тут же спрашивал себя: «Кому я могу размозжить этим череп?» Сотни тысяч лет ему не приходило в голову, что с этого камня можно начать строительство больницы.
— Ты знаешь, Папаша, — сказал я, осторожно пряча кубик обратно в карман, — временами ты действительно говоришь, как проповедник.
— Наверное, так оно и есть, — согласился он. — Как насчет перекусить?
Это была отличная мысль. Еще несколько минут — и мы бы уже не смогли различить еду, правда, банки, по форме соответствующие содержимому, думаю, помогли бы нам справиться. Было действительно забавно, что мы не знали даже, как зажечь свет в этом замечательном самолете. Что лишний раз демонстрировало нашу полную беспомощность.
Мы покончили с едой, снова покурили и разместились поудобнее. Я предполагал, что до разрушенного завода нам предстоит добираться всю ночь. Никакого представления о скорости нашего полета на восток у нас не было. Папаша снова сидел сзади, а мы с Алисой полулежали в передних сиденьях, чтобы видеть друг друга. Очень скоро стало настолько темно, что мы не различали ничего, кроме огоньков сигарет и части лиц, освещавшейся при глубокой затяжке. Сигареты были хорошей идеей, так как позволяли отвлечься от мысли, что кто-то из твоих сотоварищей подползает к тебе сейчас с ножом в руке.
Экран Северной Америки по-прежнему тускло мерцал и мы могли наблюдать за тем, как наша зеленая точка двигалась к цели. Вначале в обзорном иллюминаторе было черным-черно, затем появилось что-то вроде бронзовой кляксы, которая очень медленно перемещалась вперед и вниз. Конечно же, это была старушка Луна, движущаяся впереди нас на запад. Спустя какое-то время я понял, на что все это похоже — на старый пульмановский спальный вагон (однажды ребенком я путешествовал в таком) или, если точнее, на вагон для курящих, идущий по рельсам глубокой ночью. Наша поврежденная антигравитация, отталкиваясь от неровностей почвы, проплывавшей внизу под нами, заставляла кабину ритмично покачиваться. Я припомнил, каким загадочным, оторванным от остального мира казался мне, ребенку, тот старый спальный вагон. Теперешние ощущения были точно такими же. Я все ждал, что вот-вот раздастся гудок. То было чувство отчужденности и одиночества, которое въедается тебе в душу и остается в ней навсегда.
— Я вспоминаю первого человека, которого убил, — задумчиво начал Папаша.
— Заткнись! — сказала ему Алиса. — Неужели ты не можешь говорить о чем-нибудь еще, кроме убийства?
— Видимо, нет, — ответил он. — В конце концов, здесь это самая интересная и подходящая тема. Вы можете предложить другую.
В кабине воцарилась тишина. Потом Алиса произнесла:
— Это было накануне моего дня рождения. Мне исполнялось двенадцать. Они вошли к нам на кухню и убили моего отца. Он был по-своему мудр и устроил нас жить там, где ни бомбы, ни радиоактивные осадки нас не достали. А такую опасность, как местная банда оборотней, он предусмотреть не сумел. Как раз в тот момент отец резал хлеб — домашний хлеб, выпеченный из выращенной нами пшеницы (папа был помешан на идее возврата к природе и всем таком прочем), — но отложил нож в сторону.
