Мэри Шелли - Франкенштейн
Мой стон разбудил старуху, которая дремала в кресле рядом со мной. Это была жена одного надзирателя, которую наняли мне в сиделки. Черты ее лица были топорны и грубы – эта женщина была из тех, кто привык без всякого сочувствия видеть чужое горе. Она равнодушно обратилась ко мне по-английски, и я узнал голос, который не раз чудился мне во время болезни:
– Вам, должно быть, малость полегчало, сэр?
Я едва слышно ответил:
– Кажется, да. Но если то, что я вижу, явь, а не сон, остается только пожалеть, что я еще живу и кое-что чувствую.
– Ваша правда, сэр, – сказала старуха, – если вы имеете в виду того джентльмена, которого вы придушили. Пожалуй, оно бы и лучше, если б вы померли; а так вам придется туго. Но это не мое дело. Меня приставили ходить за вами и поднять вас на ноги. А уж это я делаю на совесть.
Я с отвращением отвернулся, не желая больше ее слушать. Но я был еще слишком слаб, чтобы вполне разобраться в происходящем. Здесь, на тюремной койке, вся моя жизнь казалась мне сновидением. Порой я начинал сомневаться, было ли все это в действительности.
Когда возникавшие передо мной смутные образы стали более отчетливыми, у меня начался жар и мое сознание помутилось. Возле меня не было никого, ничья дружеская рука не могла поддержать меня. Пришел врач и прописал лекарство; старуха приготовила его и дала мне. Но оба они относились ко мне с полным безразличием и пренебрежением. Кому мог понадобиться убийца, кроме палача, спешащего сделать свое дело?
Так я думал поначалу. Но вскоре мне довелось убедиться, что мистер Кирвин обошелся со мной очень гуманно. Та жалкая камера, в которой я находился, считалась лучшей в тюрьме, судья также позаботился о враче и сиделке для меня. Навещал он меня нечасто – стремясь облегчить мою участь, он в то же время не хотел выслушивать мой бред и быть свидетелем моих мучений. Его краткие посещения сводились к тому, чтобы проследить, выполняются ли его указания.
Как-то раз, когда я уже начал выздоравливать, я сидел на стуле. Глаза мои были полузакрыты, а лицо имело бледно-зеленоватый цвет, как у покойника. Я постоянно думал о том, не свести ли мне счеты с жизнью, – это гораздо проще, чем продолжать бесконечную череду мучений, выпавших на мою долю. Для этого достаточно было бы признать свою вину и подняться на эшафот, хотя в смерти Анри я был не более виновен, чем несчастная Жюстина в смерти моего брата. Об этом я думал в тот момент, когда дверь камеры распахнулась и вошел мистер Кирвин. Лицо его выражало сочувствие; он придвинул стул, сел рядом и обратился ко мне по-французски:
– Я вижу, как вам тяжело здесь. Не мог бы я чем-нибудь облегчить вашу участь?
– Благодарю, – отвечал я. – Все это мне безразлично; нет на свете ничего, что могло бы доставить мне облегчение.
– Я знаю, что сочувствие на словах едва ли поможет тому, кого постигла столь тяжкая беда. Но я полагаю, что вы довольно скоро покинете эту камеру. Я склоняюсь к мысли, что вам будет несложно найти доказательства вашей невиновности и обвинение будет с вас снято.
– Это меня заботит меньше всего. Я оказался вовлечен в череду необычайных событий, что сделало меня несчастнейшим из смертных. После того что я пережил и продолжаю переживать, смерть больше не кажется мне злом.
– Да, недавние события действительно выглядят странно и прискорбно. Вы случайно оказались на нашем побережье, были схвачены и обвинены в убийстве. И первое, что предстало перед вами, было тело вашего близкого друга, убитого при загадочных обстоятельствах и словно подброшенное именно вам каким-то демоном.
Несмотря на глухое волнение, охватившее меня при упоминании о случившемся, я был удивлен словами мистера Кирвина. Казалось, он знает обо мне больше, чем я мог успеть рассказать до того, как меня сразила лихорадка. Возможно, это удивление отразилось на моем лице, и судья поспешно проговорил:
– Как только вы заболели, мне доставили все находившиеся при вас бумаги и документы. Я внимательно просмотрел их, стремясь найти какие-то указания, где искать ваших близких, чтобы известить их о вашем положении. Среди прочего я обнаружил несколько писем, одно из которых было написано вашим отцом. Я тотчас написал в Женеву. С тех пор прошло почти два месяца… Прошу вас, успокойтесь, волнение может вам повредить!
– И вы получили ответ? – уже не владея собой, вскричал я. – Скажите же скорее, какая новая беда там приключилась и чью смерть теперь я должен оплакивать?
– В вашей семье все благополучно, – проговорил мистер Кирвин. – А один из ваших близких прибыл вас навестить. Я полагаю, молодой человек, что присутствие вашего отца поддержит вас и поможет…
– Неужели он здесь! – перебил его я. – Мой отец? О, как он добр, как бесконечно великодушен! Но почему его не впускают ко мне?
Вместо ответа судья поднялся и покинул камеру, с ним вышла и сиделка. А в следующую минуту я увидел отца. Ничто на свете не могло бы доставить мне большей радости. Я простер к нему руки и только смог воскликнуть:
– Так, значит, вы живы, и Элиза, и Эрнест тоже?
Отец обнял меня и успокоил, заверив, что у нас все обстоит благополучно. Мы стали беседовать, и он всячески старался развеселить и ободрить меня. Однако и отец вскоре почувствовал, что тюремная камера – неподходящее место для шуток и веселья. Удрученно оглядевшись вокруг, он сказал:
– Так вот в каком жилище ты оказался, сын мой! Ты отправился на поиски счастья, но тебя, должно быть, преследует по пятам нечто роковое. А бедный Анри…
При упоминании о моем несчастном друге я не смог сдержаться и заплакал.
– Увы, – с глубокой горечью проговорил я, – надо мной тяготеет проклятье; но я должен жить, чтобы совершить то, что мне предначертано судьбой, иначе мне следовало бы умереть еще тогда, когда я стоял перед гробом Анри.
Вскоре нашу беседу прервали, ибо действовало предписание врача всячески оберегать меня от сильных волнений. Отцу пришлось покинуть камеру, но его появление было для меня целительнее любых снадобий: с того дня я начал быстро поправляться и силы мои прибывали.
Но едва я одолел недуг, как мною овладела черная меланхолия, которую ничто не могло прогнать. Образ убитого друга, словно призрак, постоянно витал передо мной, и отец уже начал опасаться возвращения болезни.
Зачем он тревожился, зачем пытался сберечь мою несчастную жизнь, ненавистную мне самому? Затем, чтобы я все вынес до конца? Но мой конец уже близок. Очень скоро смерть положит предел всем волнениям и скорбям и освободит меня от тягостного гнета. Приговор будет приведен в исполнение, и я наконец-то обрету покой.
Порой я часами сидел в камере неподвижно, устремив взгляд в одну точку и безмолвно шевеля губами. Про себя я молил Всевышнего, чтобы разразилась какая-нибудь гигантская катастрофа, которая похоронила бы под обломками меня самого и созданное мною безжалостное чудовище.
