Дафна Дюморье - Не позже полуночи и другие истории (сборник)
– Иудейский календарь расходится с нашим, – объяснил Бэбкок. – Пейсах, или, как мы его называем, еврейская пасха, далеко не всегда совпадает с христианской пасхой.
Неужели от него ожидают, чтобы он углубился в богословские тонкости только потому, что какому-то мальчишке доставляет удовольствие покрасоваться перед взрослыми?
Джим Фостер щелкнул пальцами в воздухе.
– Теперь понятно, почему я не смог дозвониться до Рубина, – сказал он жене. – Мне ответили, что его контора в Тель-Авиве будет закрыта до двадцать первого. Праздники.
– Надеюсь, магазины и базары все же будут открыты, – воскликнула Джил Смит. – Я хочу купить кое-какие сувениры для родных и друзей.
Немного подумав, Робин кивнул:
– Думаю, что да, по крайней мере до заката. А что если вы привезете своим друзьям мацы? – Неожиданно ему в голову пришла блестящая мысль, и, сияя, он повернулся к Бэбкоку. – Поскольку сейчас вечер тринадцатого дня нисана, – сказал он, – не стоит ли нам спуститься в Гефсиманский сад? Здесь недалеко, я спрашивал гида. Для того чтобы попасть в сад, Иисус с учениками прошел через долину; нам же этого делать не надо. Мы можем представить себе, что перенеслись на две тысячи лет назад и что Иисус уже в саду.
Даже леди Алтея, которая обычно умилялась любой выходке внука, почувствовала себя неловко.
– Право, Робин, – сказала она, – не думаю, что кто-нибудь из нас решится выйти в эту кромешную тьму и отправиться неизвестно куда. Ты, вероятно, забыл, что мы не дети, с которыми ты ставил пьесу в своей школе на Рождество. В зимние каникулы, – продолжала она, обращаясь к Бэбкоку, – они разыграли премилую пьеску на сюжет Рождества Христова. Робин был волхвом.
– Вы знаете, – подхватил Бэбкок, – мои ребята в Хаддерсфилде тоже поставили этот эпизод на сцене нашего клуба. Они перенесли действие во Вьетнам. Я долго ходил под впечатлением.
Робин так выразительно смотрел на пастора, что тот, сделав над собой немалое усилие, уступил.
– Знаешь что, – сказал он, – если ты действительно хочешь прогуляться к Гефсиманскому саду, я готов идти с тобой.
– Прекрасно, – заявил полковник, – я с вами. Глоток свежего воздуха нам всем не повредит. Я знаю местность, так что под моим началом вы не заблудитесь.
– А как вы? – шепнул Джим Фостер своей соседке Джил. – Только будьте подобрее, а то я вас не отпущу.
Робин радостно улыбнулся. Все складывается, как он хотел. Теперь можно не бояться, что его рано отправят спать.
– А знаете, – сказал он, дотрагиваясь до руки Бэбкока, причем голос его звучал удивительно звонко, – если бы мы действительно были учениками, а вы Иисусом, вам бы пришлось выстроить нас у стены и омыть нам ноги. Правда, бабушка, вероятно, сказала бы, что это уж слишком.
Он посторонился и с вежливым поклоном пропустил взрослых. Робина готовили к поступлению в Винчестер[92], и он прекрасно усвоил девиз – хорошие манеры делают человека.
Неподвижный воздух был чист и пронзительно свеж. От вечерней прохлады перехватывало дыхание.
Вниз вела крутая каменистая тропа, с обеих сторон стиснутая каменными стенами. Справа от нее, за мрачным островком кипарисов и пиний, едва виднелись семь глав православного собора и небольшой покосившийся купол церкви Слез Господних. Днем, когда луковицы церкви Марии Магдалины[93] горят золотом в ярких лучах солнца, городские стены, там, за Кедронской долиной, опоясывающие Иерусалим, парящий над ним Купол Скалы[94] и сам город, широко раскинувшийся на холме, производят ошеломляющее впечатление, и сердце каждого паломника невольно начинает биться сильнее. Так было всегда. Но сейчас, вечером… Сейчас, подумал Эдуард Бэбкок, под этим черным небом и бледно-желтой луной, что светит нам в спину, кажется, что даже глухой шум, доносящийся снизу, с дороги на Иерихон, сливается с царящей здесь тишиной и растворяется в ней. Чем ниже сбегала крутая тропа, тем выше поднимался город, и долина между ним и Елеонской горой становилась все более темной и мрачной, напоминая извивающееся русло пересохшей реки. Минареты, купола, шпили, крыши мириад человеческих жилищ сливались в гигантское пятно, очертания которого неясно вырисовывались на фоне неба. Оставались лишь городские стены: неколебимо высились они на противоположном холме, тая угрозу и вызов.
Я не готов, думал Бэбкок, все это слишком значительно, мне не объяснить им истинного смысла того, с чем мы соприкоснулись. Надо было остаться в отеле, просмотреть записи, изучить карту, чтобы завтра говорить более или менее убедительно. Но лучше всего было бы прийти сюда одному.
Словоохотливость шагавшего рядом полковника раздражала пастора, хотя он и понимал, что подобная черствость не пристала его сану. Кому интересно, что в 1948 году здесь стоял его полк? Какое это имеет отношение к раскинувшейся перед ними картине?
– И вот, – говорил полковник, – в мае мандат передали ООН, и к первому июля мы покинули Палестину. По-моему, нам следовало остаться. С тех пор здесь творится черт знает что. В этой части света никогда не успокоятся: наши кости уже истлеют в земле, а они все еще будут драться за Иерусалим. Красивое, знаете ли, место, когда смотришь отсюда. Ну и пылища же была в Старом городе.
Ни ветерка, ни шороха. Справа от них застыла в неподвижности купа пиний. Слева поднимался совершенно голый склон холма: вероятно, эту землю давно не обрабатывали. Но Бэбкок мог ошибаться: лунный свет обманчив, и неясные очертания, белевшие слева и похожие на валуны или обломки скал, могли оказаться надгробными памятниками. Когда-то здесь не было ни этих мрачных пиний, ни кипарисов, ни православного собора – лишь оливковые деревца, серебристые ветви которых ласкали каменистую почву, да журчание ручья, весело бегущего через долину.
– Странное дело, – сказал полковник. – Покинув эти места, я стал забывать запах пороха. Вернувшись домой, служил какое-то время в своем полку в Олдершоте[95]. Но тут началась реорганизация армии, то, другое; жена часто болела… Так что я решил все бросить и подал в отставку. Останься я в армии, я бы получил полк и отправился в Германию. Но Алтея не захотела, да это было бы и несправедливо по отношению к ней. Видите ли, отец оставил ей их родовое поместье в Литтл-Блетфорде. В этом городе она выросла, в нем была сосредоточена вся ее жизнь. Собственно, так оно и есть. Она много делает для местных жителей.
– Вы жалеете, что ушли из армии? – спросил Бэбкок, стремясь показать полковнику, что слушает его с интересом. Однако вопрос этот стоил ему определенного усилия.
Полковник ответил не сразу, и в тоне его вместо обычной жизнерадостной самоуверенности сквозили недоумение и растерянность.
– Вся моя жизнь была в армии. И вот что интересно, падре, – до сегодняшнего вечера я не отдавал себе в этом отчета. А сейчас я стою здесь, смотрю на город, и многое приходит мне на память.
Впереди что-то зашевелилось в темноте. Вдоль стены крался Робин с картой и карманным фонариком в руках.
– Мистер Бэбкок, – обратился он к пастору, – они, наверное, прошли вон через те ворота налево. Их отсюда не видно, но на карте они отмечены. Я говорю об Иисусе с учениками, ну, понимаете, тогда, после вечери. Вероятно, в то время сад занимал весь холм до самой вершины, а не только подножие, где сейчас стоит церковь. Между прочим, если мы спустимся немного ниже и сядем у стены, то сможем представить себе всю картину: как воины и слуги первосвященников выходили из ворот с факелами, возможно как раз там, где только что проехала машина. Ну пойдемте же!
Светя фонариком в разные стороны, Робин побежал вниз по тропе и вскоре скрылся за поворотом стены.
– Смотри под ноги! – крикнул ему вдогонку дед. – Здесь очень круто, не упади! – Полковник снова обратился к своему спутнику: – Читает карту не хуже меня. В девять-то лет!
– Я пойду за ним, – сказал Бэбкок. – Как бы чего не случилось. Подождите меня здесь.
– Не беспокойтесь, падре, – возразил полковник, – малыш знает, что делает.
Бэбкок притворился, будто не слышит полковника, – удобный предлог хоть ненадолго остаться одному. Иначе картина, открывающаяся его взору, не произведет того впечатления, к которому он стремился, и по возвращении он не сможет описать ее своим ребятам.
Полковник Мейсон остался стоять у стены. Вскоре у него за спиной послышались медленные, осторожные шаги его жены и мисс Дин, и в неподвижном холодном воздухе зазвучал голос леди Алтеи.
– Если мы их не встретим, то вернемся в отель, – говорила она. – Я как-никак знаю, что бывает, когда Фил берет бразды правления в свои руки. Он всегда уверен, что знает дорогу, но слишком часто обнаруживается совершенно обратное.
– В это трудно поверить, – заметила мисс Дин, – ведь он военный.
– Милый Фил! – смеясь, сказала леди Алтея. – Ему так хочется, чтобы все думали, что он мог стать генералом. Но увы, до генерала он бы все равно не дослужился. Такова истина. Я это знаю из верного источника, от одного из сослуживцев Фила. О, безусловно, его очень любили, но дальше он, бедняжка, никогда бы не продвинулся, тем более – в современной армии. Вот мы и уговорили его подать в отставку. Он так и сделал. Порой мне очень хочется, чтобы Фил проявлял побольше активности в делах нашего города и прихода. Сейчас я должна действовать за двоих. А в какое чудо он превратил наш сад!
