Мэрион Брэдли - Верховная королева (Туманы Авалона - 2)
Ланселет страдальчески поморщился.
- Ты такое говоришь... о Богине и прочих языческих дикостях... Ты меня почти пугаешь, родственница, в то время как сам я пытаюсь удержаться от греха... и однако же я поглядел на тебя с вожделением и похотью, сознавая, как это дурно... - Ланселет оправил на себе одежду; руки его дрожали. Наконец, едва не захлебываясь словами, он выговорил:
- Наверное, грех кажется мне более страшным, нежели на самом деле... ох, Моргейна, если бы ты только не была так похожа на мою мать...
Слова эти прозвучали пощечиной - жестоким, предательским ударом в лицо. Мгновение молодая женщина не могла выговорить ни слова. А в следующий миг ею словно овладела неуемная ярость разгневанной Богини. Моргейна поднялась на ноги и словно сделалась выше: она знала - это чары Богини преобразили ее, как это бывает на ладье Авалона; обычно миниатюрная и невзрачная, она возвышалась над ним, а могучий рыцарь и королевский конюший словно съежился и в испуге отпрянул назад: вот так все мужчины умаляются перед лицом Богини.
- Ты... ты презренный глупец, Ланселет, - бросила она. - На тебя даже проклятия тратить жалко! - Молодая женщина развернулась и бросилась бежать; Ланселет остался сидеть на прежнем месте, так и не застегнув штанов, изумленно и пристыженно глядя ей вслед. Сердце Моргейны неистово колотилось в груди. Ей отчаянно хотелось накричать на него - пронзительно и сварливо, под стать поморнику, - и одновременно тянуло сдаться, расплакаться в отчаянии и муке, умоляя о любви более глубокой, нежели та, которую Ланселет отринул и отказался ей дать, оскорбив в лице ее саму Богиню... В сознании ее всплывали обрывки мыслей и еще древнее предание о том, как некий мужчина застал Богиню врасплох и отверг ее, и Богиня приказала своим гончим растерзать его в клочья... и накатывала скорбь: она наконец-то получила то, о чем мечтала все эти долгие годы, и все это для нее - лишь зола и пепел.
"Священник непременно сказал бы, что такова расплата за грех. Уж этого-то я вдоволь наслушалась от замкового капеллана Игрейны, прежде чем меня отослали на Авалон. Неужто в сердце своем я - более христианка, нежели сама думаю?" И вновь Моргейне померещилось, что сердце ее того и гляди разобьется, ибо любовь обернулась для нее крушением и гибелью.
На Авалоне такого никогда не случилось бы: те, кто приходят к Богине вот так, никогда не отвергли бы ее власти... Моргейна расхаживала взад и вперед, в жилах ее бушевало неутолимое пламя; молодая женщина знала - никто не поймет ее чувств, кроме разве жрицы Богини, такой же, как она сама. Вивиана, с тоской думала она, Вивиана все поняла бы, или Врана, или любая из нас. "Что же я делаю все эти долгие годы вдали от моей Богини?"
ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА
"Три дня спустя я испросила у Артура дозволения покинуть его двор и отправиться на Авалон; я сказала лишь, что соскучилась по Острову и по моей приемной матери Вивиане. За эти дни я ни разу не поговорила с Ланселетом, если не считать обмена пустыми любезностями в тех случаях, когда от встречи было не уклониться. И даже тогда я подмечала, что он не смеет смотреть мне в глаза, и во власти стыда и гнева обходила его стороной, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу.
И вот я взяла коня и поскакала на восток через холмы; и в течение многих лет не возвращалась более в Каэрлеон, и не ведала, что происходит при Артуровом дворе... но эту историю лучше отложить на потом".
Глава 8
Следующим летом к Британским берегам стекались саксонские полчища; и Артур и его люди весь год собирались с силами, готовясь к неизбежному сражению. Артур повел свое воинство в битву и отбросил саксов прочь, однако решающей победы, как надеялся, не одержал; враги и впрямь понесли серьезный урон, от которого не оправятся в течение года; но у Артура недостало людей и коней для того, чтобы разгромить неприятеля раз и навсегда, как он рассчитывал. В сражении короля ранили, и не то чтобы серьезно, однако рана загноилась и воспалилась, и на протяжении почти всей осени Артур был прикован к постели. Повалил первый снег, когда он наконец сумел пройтись по двору, опираясь на палку; а шрам Артуру предстояло унести с собою в могилу.
- В седло я смогу сесть никак не раньше весны, - мрачно пожаловался он Гвенвифар. Королева стояла у самой стены, кутаясь в синий плащ.
- А чего доброго, и позже, дорогой мой лорд, если застудишь рану, не залечив ее толком, - заметил Ланселет. - Ступай в замок, прошу тебя: глянь-ка, плащ Гвенвифар снегом припорошило.
- А заодно и твою бороду, Ланс, - или это седина пробивается? поддразнил Артур, и Ланселет рассмеялся.
- Думаю, и то, и другое справедливо; здесь, мой король, у тебя передо мною преимущество: твоя борода столь светла, что седины в ней и не заметишь. Ну же, обопрись на мою руку.
Артур отмахнулся было, но тут вступилась королева:
- Нет, Артур, возьми его под руку; вот упадешь - и все труды лекарей пойдут насмарку... а камень скользкий, снег-то под ногами тает.
Вздохнув, Артур оперся о плечо друга.
- Вот теперь и я вкусил, каково это - состариться. - Подошла Гвенвифар, взяла его под вторую руку, и король рассмеялся: - А что, будешь ли ты так же любить меня и поддерживать, когда в бороде и волосах у меня и впрямь пробьется седина и стану я опираться на палку, точно мерлин?
- И даже когда тебе стукнет девяносто, лорд мой, - со смехом поддержал его Ланселет. - Вот так и вижу, словно наяву: Гвенвифар ведет тебя за одну руку, я - за другую, и так ковыляем мы, едва волоча ноги, к твоему трону к тому времени нам всем будет под девяносто или около того! - Конюший вдруг посерьезнел. - Беспокоюсь я за Талиесина, лорд мой, он совсем одряхлел, и зрение его подводит. Не следует ли ему возвратиться на Авалон и провести там последние годы в покое и мире?
- Конечно же, следует, - отозвался Артур, - да только он говорит, что не бросит меня одного, на советников в лице одних лишь священников...
- А где тебе и найти лучших советников, если не среди святых отцов, лорд мой? - вспыхнула Гвенвифар. Жуткое слово "Авалон" она терпеть не могла; ее пугала самая мысль о том, что Артур дал обет оберегать и хранить тамошние языческие обычаи.
Они вошли в зал, где горел огонь, Ланселет осторожно усадил короля в кресло, и тот раздраженно отмахнулся:
- Да уж, устройте старика у очага и принесите ему ночной горшок: дивлюсь я, что вы позволяете мне носить сапоги и штаны вместо ночной рубашки!
- Дорогой мой лорд... - начала было Гвенвифар, но Ланселет положил руку ей на плечо.
- Не тревожься, родственница; все мужчины таковы: капризничают и брюзжат, когда больны. Артур сам не понимает, как хорошо устроился: за ним ходят прекрасные дамы, к его услугам изысканные яства, и чистые повязки, и столь презираемые им горшки... А вот я лежал раненым в военном лагере, и ухаживал за мной вечно всем недовольный старикашка - он был хром и сражаться не мог, - и валялся я в собственном дерьме, поскольку с места сдвинуться не мог, и никто и не думал подойти ко мне и помочь подняться, и приносили мне лишь кислое пиво да сухари, чтобы в пиве размачивать. А ну, перестань ворчать, Артур, а не то я уж позабочусь, чтобы ты лечил свою рану мужественно и стойко, как подобает солдату!
