Борис Батыршин - Третий Меморандум
– Я так и думал, – сообщил он, когда со зноя, напоминавшего крымскую сиесту, они ввалились в прохладу и полусумрак коттеджа. – Совсем распустились без меня… Скоро свой портрет на плацу повесишь и назовешь – «Площадь Великого Вождя!»
– Ладно, ладно, – бормотал Казаков, не оставлявший, надежд договориться. – Смотри лучше, что я припас! Ради тебя, анархиста небритого, пошел на злоупотребление служебным положением…
Замок входной двери щелкнул, на окна опустились шторы, и на столе появились: два стакана, маленькая плитка шоколада, банка мясных консервов и плоская бутылка коньяка. У Баграта блеснули глаза; блеск преломился в толстых линзах очков и золотыми искорками заплясал на стакане.
– А что за коньяк?… Ну, так и думал, дагестанский, какая мерзость! И даже гранатов, наверное, нет… нашел, что предложить!
Казаков, уже плеснувший в свой стакан, остановился.
– Значит, тебе не наливать? – спросил он с отеческой теплотой, и сделал вид, что собирается завинтить крышку. Батрат произвел последовательное движение руками,
– Но, но! – запротестовал он, – Прекрати это! Надо же понимать разницу между субъективным восприятием и объективной необходимостью!
Казаков налил коньяк Маляну коньяк.
– Надо, – согласился он. – Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Но сначала – прозит!
Малян отозвался в том плане что «да, прозит», влил в рот свою дозу, скривился, еще раз пробормотал «какая мерзость!» и вонзил вилку в ровную розоватую поверхность венгерской ветчины. Казаков закушал кусочком шоколада.
– Кстати, как продвигается глобальный – труд? – спросил он и снова понял, что это не лучшее начало для задушевной беседы. Как можно было понять из ответного монолога, Малян написал введение; Малян считал, что творческую работу нельзя регламентировать; Малян не хотел выступать в роли примитивного хрониста что, несомненно, было бы кое-кому на руку; и вообще, введением он недоволен и его надо теперь переписывать. Казаков слушал и изнывал от желания заорать. Он уже понял, что ничего путного из беседы не выйдет и вообще, день, паскудно начавшийся, будет паскуден до дна. До донца, как сказал бы Маяковский…
… – Короче, мы не можем позволить себе роскошь иметь даже одного тунеядца!
Координатор говорил с тихим бешенством. Бутылка была на две трети пуста.
– Если на то пошло, тунеядцы здесь вы! – Баграт с сожалением рассмотрел дно консервной банки и отшвырнул ее в угол. – Вы сели людям на шею и тихонько кроите тоталитарный и феодальный режим, а ты, вон, даже теоретическую базу подвел! У нас появилась уникальная возможность – а вы хотите все опошлить… не дашь мне здесь спокойно работать, уеду к Валерьяну!
– Что ты называешь работой? – ядовито осведомился координатор.
– Думать! – Малян упер перст в Казакова. – Думать, а потом делать!
– Все вокруг будут вкалывать, чтобы Малян мог думать! Гуру, конечно, предпочтительнее, чем координатор, да? Хомейни лучше Горбачева?
– С-сравнил! – Малян фыркнул. – И вообще, это мимо. Дешевая демагогия. Уеду в Валерьяну, будем с ним думать вместе…
– Да поезжай к чертям собачьим! Посмеюсь там, как ты будешь думать… Только если через месяц не напишешь первую главу, поставим на Совете вопрос о саботаже. – добавил Казаков ни к селу, ни к городу.
– В условиях ультиматумов вообще отказываюсь писать! – палец ходил из стороны в сторону, как луч аэродромного прожектора. – Я вам не нанимался!
– Во, во! Вот ты выйди, – координатор сделал широкий жест, – и громко скажи: я вам не нанимался, я буду ду-умать, а вы меня кормите!
– Демагогия! – Немедленно отпарировал Малян. – Я вам не нанимался, а не им! Им мои мысли нужны, им вы не нужны! А, что с тобой говорить! – Малян тяжело встал. Его лицо выражало уверенность в полном поражении собеседника.
– Пока я н-ничего против вас делать не буду, – заявил он великодушно. – Осмотрюсь… опять же, твою информацию о бес… бессмертии я не в меру… то есть не в полной мере осмыслил. Заезду вот к Валерьяну, побеседую. Ну, привет!
Казаков молчал, больше всего ему в данный момент хотелось не говорить, а стрелять, причем сразу во всех. Малян секунду постоял, потом развернулся и горделиво вышел, тщательно прикрыв дверь. Казаков вскочил, поднял в углу консервную банку и швырнул ее вслед, разразившись длинной, насквозь нецензурной тирадой. Банка шлепнулась о дверь, отскочила и, ковыляя помятым боком, откатилась в свой угол. Координатор три раза стремительно пересек свою комнатку (из-за скромных габаритов, это напоминало прыжки на стену), он тоже выскочил вон, сбежал по ступенькам и направился куда-то без заранее обдуманного намерения.
Солнце садилось сквозь полосы тонких лиловых облаков. Короткий субботний рабочий день (семь часов, по недавнему указу Совета, с непременной вечерней дискотекой) закончился, усталые толпы проходили мимо координатора в свои домишки, бараки и палатки – переодеваться. На площади Бобровский со товарищи монтировали аппаратуру. Навстречу попался веселый и чумазый Танеев с несколькими питомцами. Танеев и питомцы дни напролет осваивали вертолет и на днях обещали устроить испытательный полет по кругу.
– Александр, с нами жрать! – позвал Юpa.
– Что-то сейчас неохота. Я потом.
– Потом останется только холодная каша. Даже для координатора.
– Вот ты скажи это Маляну, – не выдержал Казаков. – Ему демократии не хватает!
Один из питомцев Танеева смущенно потупился. Он был стажером.
– Ты его не спросил, хочет ли он иметь кусок хлеба с маслом? – осведомился Танеев.
– Я ему намекнул. – ответил Казаков. Юные питомцы деликатно отошли в сторонку и отвернулись. Только тут Казаков счел нужным понизить голос. – Я ему намекнул, а он заявил, что уедет в Новомосковск.
– Шахтером решил заделаться, – раздумчиво произнес Танеев. – Это полезно для мозгов… только лучше плотником. Или рыбаком. Более библейские профессии, так?
Казаков посмотрел на Юру с теплотой (Танеев очень не любил Маляна) и в замешательстве: евангелических аллюзий от премьер-инженера он никак не ждал. Положительно, сегодня день сюрпризов… Пробормотав: «ладно, на Совете встретимся», он продолжил свой путь, миновал интернат, жилые бараки-новостройки, заложенные фундаменты, остов кирпичной башни будущего элеватора со штабелями сохнущего вокруг под навесами кирпича-сырца, по серому песку, расшвыривая ногами пустые панцири и водоросли, обогнул уже потемневший частокол Кремля, раздраженно махнув рукой оторопевшему часовому на крайней башенке, и через пять шагов очутился в сайве.
