Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли
Предчувствие меня не подвело: я поймал один лайнер [32] от Эрни, поскользнувшись, прежде чем его схватить, а потом ринулся поперек поля и пробежал, наверное, секунд тридцать, прежде чем оказался под высоченным мячом, поданным техасцем Сезаром. Грегор даже подошел и поздравил меня между иннингами.
Вы же знаете старую истину, что если хорошо играешь в поле, то и на бите все будет получаться. В предыдущих играх я неплохо отбивал мячи, но в этом полуфинале я вышел и отбил высокую быструю подачу так уверенно, что, казалось, вообще не коснулся мяча, и он улетел вдаль. Хоум-ран над центральной частью ограждения, и я потерял его из виду, прежде чем он упал.
В финале я повторил это в первом иннинге, спиной к спине с Томасом – его мяч улетел влево, мой – снова в центр. У меня это был уже второй подряд, и мы побеждали, а Грегор продолжал всех выкашивать. Так что, когда я вышел на второй иннинг, у меня было радостно на душе: зрители просили еще один хоум-ран, а у питчера команды противника был по-настоящему обреченный вид. Он был здоровяком – высоким, как Грегор, но массивный, как и многие марсиане. Он отклонился, а затем пульнул первый мяч прямо мне в голову. Не специально, конечно, просто получилось не очень точно. После этого я еле отбил следующие несколько подач, запаздывая со взмахом, пока не получился полный счет [33], и я уже стал думать: «Что ж, неважно, будет ли у меня страйкаут, – по крайней мере я взял две подачи подряд».
Затем я услышал крик Грегора:
– Давайте, тренер, у вас получится! Держитесь! Соберитесь!
У него получилось достаточно похоже спародировать меня, и вся остальная команда стала умирать со смеху. Наверное, я действительно говорил все это им раньше, хотя, конечно, такие выкрики вылетают во время матча непроизвольно, и я, выкрикивая подобные призывы, никогда ничего не имел в виду и даже не знал, что меня кто-то слышал. Но я сейчас определенно слышал Грегора, который подшутил надо мной, и я ступил на горку, думая: «Слушайте, мне не нравится быть тренером, я сыграл десять матчей на шорт-стопе, стараясь не тренировать вас!»
Я был так раздражен, что едва следил за подачей, но все равно отбил ее над правой сеткой, даже выше и дальше, чем первые две. Быструю подачу, на уровне колена! Как заметил мне потом Эрни: «Ты ее сделал!» Мои товарищи по команде звонили в колокольчик все время, что я несся вокруг баз, и, пробегая от третьей к дому, я хлопнул каждого по ладони, ощущая ухмылку на своем лице. После этого я сел на скамью, и мои руки еще чувствовали, как отбивают подачу. Я и сейчас вижу тот улетающий мяч.
Мы повели 4:0 в последнем иннинге, но команда противника была решительно настроена отыграться. Грегор, наконец, начал уставать, сделал пару пробежек, а потом подал крученый, но их здоровый питчер не растерялся и двинул мяч высоко над моей головой. Вообще-то я нормально справляюсь с лайнерами, но в ту минуту, когда мяч полетел выше меня, я совершенно растерялся. Так что я повернулся спиной и побежал к забору, пытаясь понять, вылетит ли он за пределы или я сумею поймать его до забора, но я больше не видел мяча. К тому же бегать на Марсе было так необычно. Ты слишком разгоняешься, а потом пытаешься развернуться, чтобы не пропахать лицом землю. Именно это я и проделывал, когда увидел границу поля, и тогда я оглянулся и увидел падающий мяч. Я прыгнул к нему, стараясь вытянуться ровно вверх, но сила инерции была слишком велика, и я совершенно забыл о гравитации, так что я поймал мяч, но, изумленный, обнаружил, что перелетаю через забор!
Приземлившись, я покатился по пыли и песку, но при этом так и сжимал мяч в перчатке. Перемахнув обратно через забор, я поднял мяч вверх, чтобы показать всем: он у меня. Но все равно другому питчеру засчитали хоум-ран, потому что, если ловишь, нужно оставаться в пределах поля – здесь действовало такое местное правило. Но мне было плевать. Весь смысл игр как раз состоит в том, чтобы вытворять штуки вроде этой. Это даже было хорошо, что тот питчер заработал очко.
Мы разыграли новую подачу, Грегор сделал страйкаут, и мы выиграли чемпионат. Нас окружила толпа, и Грегора – плотнее всех. Это была его минута славы. Каждый хотел, чтобы он ему что-нибудь подписал. Он говорил все так же мало, но теперь хотя бы не сутулил спину. Вид у него был удивленный. Потом Вернер взял два мяча, и все на них расписались, чтобы сделать нам с Грегором что-то вроде трофеев. И лишь много позже я обнаружил, что половина имен там оказались шуточными: Микки Мэнтл [34] и другие в этом духе. А Грегор написал: «Тренеру Артуру, с уважением, Грег». Этот мяч до сих пор стоит у меня на столе.
Слепой геометр
Перевод Д. Старкова
Ребенок, рожденный слепым, развивается не так, как зрячие дети. (Я сам от рождения слеп. Я знаю.) Причины различий вполне очевидны. Нормальное раннее развитие ребенка, как умственное, так и физическое, во многом связано со зрением, координирующим действия и восприятие. При отсутствии зрения окружающий мир… (ох, нелегко это описать)… есть нечто вроде бескрайней пустоты, а преходящие вещи появляются лишь будучи схвачены, сунуты в рот, услышаны, однако умолкнув или выпав из рук, они исчезают, рассеиваются, прекращают существовать. (Интересно, уж не сохранил ли я частицу этого ощущения на всю жизнь?) Можно продемонстрировать, что ощущению постоянства предмета приходится учиться и зрячим детям: уберите игрушку за ширму, и младенец первых месяцев жизни придет к заключению, будто игрушки более не существует, однако зрение (способность увидеть за ширмой часть игрушки [либо человека]) помогает ребенку выработать ощущение постоянства предмета весьма быстро и просто. В случае ребенка незрячего задача сия становится много труднее, занимает месяцы, а порой даже годы. Между тем без ощущения объектного мира человеку не овладеть и взаимосвязанной с ним концепцией себя, а без этой концепции любое явление может восприниматься как часть, продолжение собственного «тела». (То есть гаптическое пространство [иначе говоря, тактильное пространство, пространство тела] расширяется, заполняя собою пространство зримое.) Таким образом, любому слепому младенцу грозит аутизм.
Но мы в состоянии, и вполне осознанно, в совершеннейшей свободе переосмыслить, перефантазировать наше человеческое историческое существование [35]…
Самые ранние мои воспоминания – память о том самом рождественском утре: мне тогда было около трех с половиной лет, и среди подарков оказался мешочек стеклянных шариков. Ощущение этих шариков в горсти меня просто заворожило: увесистые, гладкие сферы, такие ровные, звонкие, настолько все одинаковые… Не меньшее впечатление произвел на меня и кожаный мешочек, в котором они хранились. Он был так мягок, податлив, так мешковат и пухл, а еще затягивался таким кожаным шнурком! (Должен вам сообщить, с точки зрения тактильной эстетики на свете нет ничего прекраснее как следует промасленной кожи. Моей любимой игрушкой был отцовский башмак.) Так вот, катался я на животе поверх рассыпанных по полу шариков (еще контакт, еще ощущения) и подкатился к рождественской елке – сплошь колкой, кусачей, хвойной. А потянувшись, чтоб отломить шепотку иголок и растереть между пальцами, нащупал елочную игрушку, каковую, увлекшийся, принял за потерявшийся шарик. Дернул я за нее (и, несомненно, за ветку), и… и елка рухнула на пол.
Поднявшаяся суматоха сохранилась в памяти смутно, как будто все это – запись на магнитной пленке, и многие части ее навсегда ускорены до визга и щебета. Немногие разборчивые фрагменты – мои воспоминания. (Моя история.)
