Александр Гейман - Чудо-моргушник в Некитае
А Синь улыбался и кивал, однако отвечал отказом:
- Никак нельзя, господин граф, нельзя, нельзя... Повелением императора я обязуюсь кормить вас исключительно национальной пищей... Питайтесь в харчевне за свой счет или просите императора, чтобы отменил свой приказ.
- Он прав, - поддержал итальянец. - Тут уж ничего не попишешь. Я изо дня в день вынужден есть спагетти с сыром, увы...
- Что же делать? - спросил граф. - Вы не могли бы одолжить мне немного денег, пока я не переговорил с императором?
- Увы, - развел руками де Перастини. - Хотя... Да иди же ты, А Синь, иди! - мне надо переговорить с графом с глазу на глаз.
А Синь закрыл дверь, и де Перастини затрещал так, что стало непонятно - зачем было прогонять А Синя - голос итальянца можно было слышать и с улицы.
- Ну, ребята, вы даете! Как вы неосторожно - прямо на лестнице, на виду у слуг!.. Все наши сегодня только о вас и говорят... Граф, вам мой совет - поберегите партнера... Хороший партнер это... - де Перастини печально вздохнул. - Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!..
- Позвольте, - холодно остановил его граф, - я ни понимаю ни слова. Кстати, я вчера не видел вас при дворе среди послов.
- Не мог быть, не мог быть... Вы знаете - этот мерзавец прусский посол отнял моего слугу Верди.
- Что вы говорите?
- Да, - жалобно подтвердил де Перастини. - Видите ли, он у меня был из Швейцарии. И вот, негодяй Пфлюген убедил Верди, будто он не из итальянского кантона, а немецкого. Теперь Верди называет себя Гринблат-Шуберт и прислуживает этому захватчику пруссаку. А я... - горестно вздохнул Пфлюген. - Я остался без партнера... Так что, - затрещал он, - берегите, берегите аббата! Я понимаю - вы молоды, кровь у обоих играет, но все-таки это уж чересчур - гнать своего партнера через всю столицу, а потом... прямо на ступеньках... Эх, все же вы, французы, отчаянный народ! Вы, наверное, гасконец, граф?
- Да, верно, но...
- Ну вот, оно и видно! Но все равно - нельзя, нельзя так! Заездите аббата и... Я, конечно, не хочу вам накликать беду, уж я-то знаю, что это такое - остаться без партнера!.. Берегите, берегите аббата!
- Вы, я вижу, - холодно остановил его граф, - подумали что-то совсем не то. Мы с аббатом споткнулись и упали на лестнице.
Де Перастини скверно улыбнулся.
- Ну, конечно, споткнулись, я же понимаю! Мы с милым Верди тоже то и дело спотыкались - правда, обычно у себя в комнате... Конечно, тогда он жил у меня. А теперь, - с жалобной гримасой продолжал де Перастини, - я вынужден ждать, когда этот солдафон Пфлюген уедет во дворец и тайком пробираться к Гринблату... Поэтому меня и не было вчера во дворце.
- Кстати, - снова оборвал граф, - мне показалось, будто англичанин и немец ведут против нас с аббатом какую-то интригу. Вчера, например, кто-то привязал аббата к оглоблям и сунул в рот кляп. Потом это издевательство с лягушачьей икрой - я угадываю тут англо-немецкие козни.
- Ах да, лягушачья икра! Вы правы - против вас действительно составился заговор. Кстати, насчет икры - я бы на вашем месте ей не злоупотреблял. Действительно, она поначалу дает резкое повышение потенции, но потом, у меня точные сведения, спустя короткое время...
- Послушайте, де Перестини, - сказал Артуа, - да я глядеть на эту дрянь не могу, не то что поедать её. Тем более, мне пока что не требуется поправлять потенцию, так что...
- Что же тогда у вас весь рот и подбородок в икре? - недоверчиво осведомился итальянец.
Граф не находя слов посмотрел на него, шагнул к зеркалу и наконец нашелся:
- Это... это я во сне.
- А вчера во дворце, - похабно ухмыльнулся де Перастини, - вы съели целое блюдо - это тоже во сне? А, ну да, - затрещал он, - вся наша жизнь сон! Ах, граф, как я рад вашему приезду! Мы - католики, южане, - мы-то всегда можем найти общий язык, не то что эти холоднокровные северяне. И вы знаете, - тараторил итальянец, - вы совершенно правы насчет интриги. Этот Пфлюген - он нарочно увел моего Верди, я бы посоветовал вам приглядывать за аббатом, этот Тапкин тоже на все способен, а остаться без парт...
- Прошу вас, де Перастини, - вновь был вынужден осадить его Артуа. - Я бы хотел вернуться к вашим словам о заговоре. Что вам известно об этом? Кто в него входит? Тапкин и Пфлюген? В чем их цель, какова причина?
- Да неужели вы не слышали? - удивился де Перастини.
- О чем?
- О провале британской экспедиции в Некитай?
Граф пожал плечами:
- Ни звука.
- Погодите-ка, граф, - удивился де Перастини, - а разве вы приехали сюда не затем, чтобы шпионить?
Граф оторопело смотрел на излишне откровенного итальянца.
- Да полноте, не стесняйтесь, - ободрил его Пфлюген. - Мы же тут все шпионы! Кстати, остерегайтесь А Синя - я слышал, он шпионит в пользу Гренландии.
- Вы говорили о какой-то экспедиции, - напомнил граф.
- Ах да, да! Что ж, могу вам дать кое-что почитать - Верди вчера заглянул в письменный стол Пфлюгена, а тот днем ранее заглядывал в стол к Тапкину...
Де Перастини достал из-за пазухи какой-то пакет. Он протянул было его графу, но потом отодвинул руку и с внезапным сомнением спросил, глядя Артуа в глаза:
- Погодите-ка, граф! А вы точно из н_а_ш_и_х?
Вопрос был способен провалить лучших разведчиков мира. Что бы ответил на это Рихард Зорге? Отто Скорцени? Кадыр-Хан? Мата Хари? Впрочем, Мата Хари, конечно бы, не затруднилась. А вот все прочие раскололись бы как орешки. Но не таков был наш благородный гасконец. Он дал ответ, достойный мудрости Соломона:
- С вашего позволения, де Перастини, - многозначительно произнес граф Артуа, не отводя взгляда, - я бы предпочел не отвечать на этот вопрос.
- А! Правильно - конспирация первое дело! - одобрил де Перастини. - А то что же это - прямо на лестнице, на виду у всех... вы, ребята, с этим поосторожней! Ну, хорошо, читайте. Но имейте в виду - мы теперь партнеры. Дайте слово, что познакомите со мной аббата.
Граф чуть не силой отнял пакет и, развернув его, обнаружил там секретное донесение некоего полковника Томсона. Не слушая более де Перастини, Артуа углубился в чтение.
КРАХ ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
1. ОТЧЕТ ПОЛКОВНИКА ТОМСОНА О ПРИЧИНАХ ПРОВАЛА ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
...В начале июня экспедиция под моим началом достигла Кашанского плоскогорья, сразу за которым начинались области Некитая. До сих пор все шло благополучно, но проводники предупредили меня, что в этих местах шалит Жомка. К моему великому сожалению, я тогда не внял их предостережению, тем более, что никто не мог вразумительно объяснить, в чем же состоит опасность. Вскоре нам встретился какой-то американец, который назвал себя Джимом Драккером. По его словам, он тоже направлялся в столицу и попросил разррешения присоединиться к нашему отряду. Я согласился, так как не испытывал в этой связи никаких опасений. Надо признать, в незнакомце, безусловно, было нечто располагающее. Это в полной мере испытали остальные члены нашей группы, так что Джим быстро со всем сошелся. В особенности же он сблизился с рядовым Ходлом, исполнявшим обязанности повара, и, как это ни удивительно, с двумя монахинями, сопровождать которых в Некитай было одной из задач экспедиции. Сестры принадлежали к ордену Святой Терезы и предполагали основать в Некитае религиозную миссию. <...> Уже на второй или третий день выяснилось, что наш новый знакомец и есть легендарынй Жомка. "Какую угрозу он может нести? Чем вызваны эти нелепые слухи?" - недоумевали мы все. Жомка - а все стали его звать только так - сам, по его словам, всю жизнь страдал от притеснений и несправедливости. Уже в первый вечер у костра он задал мне вопрос: "Полковник, вам не доводилоcь бывать жертвой мужеложства?" Я решил, что Жомка шутит и ответил в тон ему: "Пока нет." "А вот мне приходилось," - совершенно серьезно сказал Жомка и, всхлипывая, поведал о том, как подвергся где-то у себя на фирме насилию со стороны своего директора. Эта история вызвала к нему всеобщее сочувствие. Сестры Анна и Франциска немедленно объявили его мучеником и, как они выразились, взялись "скрасить страдальцу его существование". До тех пор монахини вели себя крайне строго, и я был поражен, заметив, какие вольности они позволяют Жомке. Теперь каждое утро начиналось с их визгов - это Жомка, выследив, куда удалились сестры, кидался на них на обратном пути, распуская свои руки самым непристойным образом. Через неделю он и вовсе стал ночевать у них в палатке, причем звуки, исходившие оттуда, были весьма недвусмысленны. Я попытался объясниться с монахинями, но потерпел неудачу. Сестры меня же обвинили в распущенном воображении и утверждали, будто проводят ночи в благочестивых молениях. "Он мученик! Он святой! Как вы смеете!" - кричали они. Я был вынужден отступиться. Вскоре после этого и повар перебрался в палатку к монахиням, но, честно говоря, я предпочел посмотреть на это сквозь пальцы. Худшее, однако, ещё только начиналось. Во-первых, Жомка, подружившись с поваром, вошел в большую силу, и стоило кому-нибудь заслужить его неудовольствие, как повар самовольно снижал виновнику довольствие, обосновывая это каким-нибудь надуманным предлогом. Я на себе испытал чувствительность этой меры. Во-вторых, Жомка, прекрасно знавший местность, время от времени выменивал в окрестных селениях что-нибудь из вещей членов экспедиции на спиртное. После этого происходила почти в открытую безобразная попойка. Когда я попытался призвать Жомку к ответу, он предложил мне участвовать в их оргиях. "Франциска за мной, - сказал он, ну, а Анной Ходл поделится, он парень добрый!" "Это исключено, - у меня жена", - твердо отказался я. "Э! Да ведь она далеко в Лондоне! Кто ей станет рассказывать?" "Не так уж далеко, я оставил её в нашей миссии в Лахоре", - имел неосторожность проговориться я. Жомка пробурчал что-то вроде "Твое счастье, майор" - он всякий раз понижал меня в звании, когда был на меня сердит. Хуже всего, однако, оказалось расстройство пищеварения, которое не замедлило обнаружиться у Жомки. Каждый день он в самое неподходящее время удалялся в кусты, где проводил по часу и долее, причем, требовал, чтобы экспедиция останавливалась и ждала его. В этом с Жомкой лучше было не спорить, в чем нас убедил инцидент с сержантом Липтоном. Последний в одну из таких остановок отказался разыскивать для Жомки "какой-нибудь листок побольше, вроде лопушиного". "Гляди, Липтон, не обоссысь ночью!" - крикнул из кустов Жомка. На следующее утро брюки сержанта были совершенно мокрыми. "Что, Липтон, мама не сводила сделать пи-пи, да?" - с вызовом заметил Жомка. Ясно было, что это его работа. Сержант Липтон схватил винтовку, и только неожиданное проворство Жомки спасло ему жизнь. Сержант поклялся, что пристрелит засранца, если тот посмеет снова примкнуть к экспедиции. Ни истерика монахинь, ни недоброе выражение лица рядового Ходла не действовали на сержанта. Остальные тоже были по горло сыты Жомкой, и склонялись к тому, чтобы поддержать Липтона. Увы, общей решимости хватило ненадолго. Ночью Жомка - он продолжал следовать за экспедицией в отдалении - поднял такой вой и скулеж, сетуя на свою несчастную долю, что не было решительно никакой возможности уснуть. Утром повар Ходл объявил, что у нас вышло все продовольствие и без помощи Жомки достать что-либо будет невозможно. Сестры Франциска и Анна визжали, будто их режут, а затем набросились на несчастного сержанта и исщипали его так, что он превратился в сплошной синяк. Кстати, брюки Липтона вновь были мокрыми. Изменилось настроение и у остальных - теперь все осуждали Липтона и требовали, чтобы он принес Жомке извинения и привел его обратно. Сержант крепился полдня, затем махнул рукой, заревел, и ушел в горы, откуда пришел уже с Жомкой. Надо сказать, что после этого инцидента между ними установилась самая тесная дружба, и сержант поддерживал Жомку во всяком его начинании. Нечего и говорить, что возвращение Жомки было отпраздновано самой безобразной пъянкой, причем, праздничный стол ломился от "пропавших" продуктов. Глубокой ночью Жомка вломился ко мне в палатку и потребовал, чтобы я сделал на сержанта Липтона представление к награде. "Парень ошибся, но нашел в себе мужество исправить ошибку! Разве он не заслуживает ордена?" - приставал Жомка. По моему мнению, все мы в этой экспедиции заслужили награды, и чтобы отвязаться, я обещал ходатайствовать об этом*... Теперь Жомке уже никто не перечил, и путь
