Станислав Лем - Солярис. Эдем. Непобедимый
Я почувствовал себя палачом и уже хотел вернуться, когда широкую полосу солнечного света заслонила тень человека. Ускорив шаги, я вошёл в комнату. Снаут стоял у самого порога, как будто шёл мне навстречу. Красное солнце пылало прямо за его спиной, и от его седых волос, казалось, исходило пурпурное сияние. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Он словно изучал моё лицо. Его лица я не видел, ослеплённый блеском. Я обошёл Снаута и остановился у высокого пульта, из которого торчали гибкие стебли микрофонов. Он медленно повернулся, спокойно следя за мной, и, по обыкновению, слегка кривил рот в гримасе, которая иногда казалась улыбкой, а иногда выражением усталости. Не спуская с меня глаз, он подошёл к металлическому шкафу во всю стену, по обеим сторонам которого громоздились сваленные кое-как груды запасных деталей радиоаппаратуры, термоаккумуляторы и инструменты, подтащил туда кресло и сел, опершись на эмалированную дверцу.
Молчание, которое мы по-прежнему хранили, становилось по меньшей мере странным. Я сосредоточенно вслушивался в тишину коридора, где осталась Хари, но оттуда не доносилось ни звука.
— Когда вы будете готовы? — спросил я.
— Можно бы начать даже сегодня, но запись займёт ещё немного времени.
— Запись? Ты имеешь в виду энцефалограмму?
— Ну да, ты ведь согласился. А что?
— Нет, ничего.
— Я слушаю, — проговорил Снаут, когда молчание стало угнетающим.
— Она уже знает… о себе. — Я понизил голос до шёпота.
Он поднял брови:
— Да?
У меня создалось впечатление, что он не был удивлён по-настоящему. Зачем он притворялся? Мне сразу же расхотелось говорить, но я превозмог себя. «Пусть это будет лояльность, — подумал я, — если уж нет ничего больше».
— Начала догадываться после нашей беседы в библиотеке, наблюдала за мной, сопоставляла одно с другим, потом нашла магнитофон Гибаряна и прослушала плёнку…
Он не изменил позы, по-прежнему опирался о шкаф, но в его глазах зажглись огоньки. Стоя у пульта, я видел открытую дверь в коридор. Я заговорил ещё тише.
— Этой ночью, когда я спал, она пыталась себя убить. Жидкий кислород…
Что-то зашелестело, словно бумага на сквозняке. Я застыл, прислушиваясь к тому, что происходило в коридоре, но источник звука находился ближе. Что-то заскреблось, как мышь. Мышь! Чепуха! Не было тут никаких мышей. Я исподлобья посмотрел на Снаута.
— Слушаю, — сказал он спокойно.
— Разумеется, ей это не удалось… во всяком случае, она знает, кто она.
— Зачем ты мне это говоришь? — спросил он быстро.
Я не сразу сообразил, что ответить.
— Хочу, чтобы ты ориентировался… чтобы понимал положение…
— Я тебя предостерегал.
— Ты хочешь сказать, что знал… — Я невольно повысил голос.
— Нет. Конечно, нет. Но я объяснял тебе, как это происходит. Каждый «гость» в момент появления действительно только фантом и вне хаотичной мешанины воспоминаний и образов, почерпнутых у своего… Адама… совершенно пуст. Чем дольше он с тобой, тем больше очеловечивается. Приобретает самостоятельность, до определённых границ, конечно. И поэтому чем дольше это продолжается, тем труднее…
Он не договорил. Посмотрел на меня исподлобья и нехотя бросил:
— Она всё знает?
— Да, я же сказал.
— Всё? И то, что один раз уже была здесь, и что ты…
— Нет!
Он усмехнулся.
— Кельвин, слушай, если до такой степени… что ты собираешься делать? Покинуть станцию?
— Да.
— С ней?
— Да.
Он молчал, как бы задумавшись над моим ответом, но в его молчании было ещё что-то… Что? Снова этот неуловимый шелест тут, прямо за тонкой стенкой. Он пошевелился в кресле.
— Отлично. Что ты так смотришь? Думаешь, я встану у тебя на пути? Сделаешь, как захочешь, мой милый. Хорошо бы мы выглядели, если бы вдобавок ко всему начали ещё применять принуждение! Я не собираюсь тебе мешать, только скажу: ты пытаешься в нечеловеческой ситуации поступать как человек. Может, это красиво, но бесполезно. Впрочем, в красоте я тоже не уверен. Разве глупость может быть красивой? Но не в этом дело. Ты отказываешься от дальнейших экспериментов, хочешь уйти и забрать её. Так?
— Так.
— Но это тоже эксперимент. Ты подумал об этом?
— Что ты имеешь в виду? Разве она… сможет?.. Если вместе со мной, то не вижу…
Я говорил всё медленней, потом остановился. Снаут легко вздохнул.
— Мы все проводим здесь страусову политику, Кельвин, но по крайней мере знаем об этом и не демонстрируем своего благородства.
— Я ничего не демонстрирую.
— Ладно. Я не хотел тебя обидеть. Беру назад то, что сказал о благородстве, но страусова политика остаётся в силе. Ты проводишь эту политику в особенно опасной форме. Обманываешь себя, и её, и снова себя. Ты знаешь условия стабилизации системы, построенной из нейтринной материи?
— Нет. И ты не знаешь. Этого никто не знает.
— Разумеется. Но известно одно: такая система неустойчива и может существовать только благодаря непрекращающемуся притоку энергии. Мне объяснил Сарториус. Эта энергия создаёт вихревое стабилизирующее поле. Так вот: является ли это поле внешним по отношению к «гостю»? Или же источник поля находится в его теле? Понимаешь разницу?
— Да. Если оно внешнее, то… она, то… такая…
— То, удалившись от Соляриса, такая система распадётся, — докончил он за меня. — Утверждать этого мы не можем, но ты ведь уже проделал эксперимент. Та ракета, которую ты запустил… она всё ещё на орбите. Я улучил минуту и определил элементы её движения. Можешь полететь, выйти на орбиту, приблизиться и проверить, что стало с… пассажиркой.
— Ты спятил! — крикнул я.
— Думаешь? Ну… а если бы… стащить сюда эту ракету? Это можно сделать. Есть дистанционное управление. Сними её с орбиты…
— Перестань!
— Тоже нет? Что ж, есть ещё один способ, очень простой. Не нужно даже сажать её на станции. Зачем? Пусть себе кружится. Мы только свяжемся с ней по радио; если она жива, то ответит…
— Но… но там давно кончился кислород! — выдавил я из себя.
— Она может обходиться без кислорода. Ну, попробуем?
— Снаут… Снаут…
— Кельвин… Кельвин… — передразнил он меня сердито. — Подумай, что ты за человек. Кого хочешь осчастливить? Спасти? Себя? Её? Которую? Эту или ту? На обеих смелости уже не хватает? Сам видишь, к чему это приводит! Говорю тебе последний раз: здесь ситуация вне моральных норм.
Вдруг я снова услышал тот же звук, будто кто-то царапал ногтями по стене. Меня охватило какое-то пассивное безразличие. Я чувствовал себя так, будто всю эту ситуацию, нас обоих, всё рассматривал с огромного расстояния в перевёрнутый бинокль: маленькое, немного смешное, несущественное.
