Василий Бережной - Под ледяным щитом
И откуда-то из дальней дали долетает до нее приглушенный голос:
— Клара, Клара…
Так это ведь мама, мама ее зовет!
— Кларочка, доченька, ты меня слышишь?
— Слышу, мамочка, слышу!
— Плохо тебе?
— Ой, нет же, нет, мамочка, мне хорошо!
— Открой глаза!
Клара смотрит и видит мать — ласковая улыбка в глазах, седая прядь над левым ухом. Мама протягивает к ней руки, но дотронуться не может. Клара поднимается, говорит пенатам:
— Спасибо за музыку.
Симфония постепенно утихает… утихает… и — замерла…
— Я давно смотрю, как ты спишь, — говорит мама. — Отдохнула?
— Да. Эта музыка, мама, завораживает.
— Ты долго еще будешь здесь? Не заедешь ли к нам?
— Обязательно. Побуду с вами недельки две перед Антарктидой.
— Отец по тебе соскучился.
— И я по нему тоже. Как там ваш заповедник?
— Все хорошо. Такие бизоны…
Кларе было приятно разговаривать с матерью, смотреть в ее прищуренные глаза (для передачи изображения она должна была ярко освещать себя), слышать ее ласковый голос. Мама расспрашивала обо всем, о чем угодно, а о сегодняшнем событии ни слова. Солнышко, а не мама!
— Ой, мамочка, глаза у тебя заболят, хватит. Спасибо, родная, до встречи!
— Будь здорова, доченька!
Изображение потонуло в темноте и исчезло. Клара вскочила, потянулась, выгибая руки и плечи. Спросила:
— Бассейн готов?
— Да, — ответил динамик. — Какую дать температуру?
— Дайте… — Клара по-детски прикусила губу. — Дайте шестнадцать.
— Пожалуйста.
Ах, этот бассейн! И что он только делает с человеком!
— Послушай, да тебя ведь не узнать…. - говорит Вера, поглядывая на подругу блестящими миндалевидными глазами. Если бы ты жила в двадцатом столетии, была бы… Постой, как они говорили? Ага, кинозвездой. Или у тебя все еще не прошло возбуждение после того инцидента?
— Не надо об этом, Вера.
— Почему? — В голосе подруги прозвучало искреннее удивление. — Я не считаю, что поступок Никифора причинил тебе моральный ущерб. Это же любовь, Клара!
— Дикость, а не любовь.
Они сидели, точнее, полулежали на диванах верхней террасы.
— Эх, Клара, Клара… Как часто человек сам уходит от своего счастья! Недавно мы реставрировали старый киношный примитив: две девушки влюбляются в одного юношу…
— Сейчас не то время, — сказала Клара.
— А что мы знаем о том времени? — сказала Вера, задумчиво глядя в черные сумерки.
Плыли перед ее взглядом и тени, и серп луны, и алая заря. Вспомнились стихи поэтов двадцатого века о любви.
Продолжая рассказ о реставрированном фильме, Вера все вздыхала, выражая симпатии к далекой и невозвратимой поре бурных человеческих чувств. Подруги разговаривали, не включая света. Густой вечерний сумрак импонировал беседе, придавал ей интимную задушевность. Время от времени девушки замолкали, думая о своем.
Электронный голос нарушил молчание:
— Никифор Ярковой просит разрешения сказать несколько слов.
Клара растерялась, замахала руками, словно пенаты могли увидеть ее жесты.
— Нет-нет! Это невозможно!
Подруга настороженно встала, решительно произнесла:
— Скажите, с ним хочет поговорить Вера. Соедините с розовым залом, я сейчас спущусь.
И она быстрым шагом направилась к лифту, а Клара вышла на балюстраду и бездумно смотрела в ночную мглу. Все в голове у нее смешалось. Она попыталась упорядочить свои мысли, но не смогла. Это ведь только подумать: после всего, что было, он хочет «сказать несколько слов»! Клару передернуло.
Вернулась Вера. Клара не спросила ее, какой был разговор. Вера сказала:
— Он тебя любит, слышишь? Очень любит!
«Что со мной происходит? — думал Никифор, бродя по саду перед началом заседания „Калейдоскопа“. — Воспринимаю мир по-иному… Нервы оголились, что ли?» Его как бы переполняло радостью и воодушевлением. И зеленое пламя травы, и деревья, устремившие свои ветви в прозрачное небо, и птицы, и солнце, уже зазолотившееся в молоке тумана, — все стало каким-то созвучным, понятным, близким. Все излучает красоту, мир утопает в красоте, и душа ощущает ее, потому что настроена на ту же волну.
Какой-то жук переползал тропинку. Никифор остановился, присел, чтобы лучше его рассмотреть. Терракотовый, состоящий из овалов, треугольников и трапеций, он выставил свои антенны — и получает информацию об окружающей среде. Ну двигайся же, двигайся, наверно, и у тебя свои хлопоты. Заметил на яблоне птицу — маленькая такая, желтозеленая жакеточка, черный воротничок на шее, — поводит головкой, попискивает. Жалуется на одиночество… «Ну эти уж мне сантименты, попалась небось горьковатая личинка, и все тут, вот и пищит. А одиночество здесь ни при чем. — И мгновенно возникло в сознании: — Не хитри сам с собой. Птичье одиночество — всего-навсего ассоциация, ты ведь все время ощущаешь собственное одиночество… Ну и что? А ничего!» Оглянулся вокруг — и уже ничего особенного не увидел.
Сад как сад, утро как утро. Пора на заседание «Калейдоскопа»…
В зал Никифор вошел не так, как раньше, — твердо ступая по серому пластику, весело и иронически посматривая на товарищей: а ну, что за мудрецы здесь собрались? Нет, сегодня даже после прогулки он поеживался, ощущая непонятный страх, и не мог его преодолеть; опустив глаза, шагал неуверенно, как по скользкому льду. Давно, когда Никифора еще и на свете не было, в этом зале действительно стоял подсвеченный цилиндр калейдоскопа, который демонстрировал все новые и новые формы и сочетания красок. Точно так же и ученые, собиравшиеся здесь, должны были подавать новые и новые идеи. В конце концов кто-то заметил, что калейдоскоп отвлекает внимание, и подал идею: убрать его отсюда. «Коллективный мозг», то есть весь ученый консилиум, согласился, и калейдоскоп, квалифицированный как игрушка, был отправлен в какое-то детское учреждение. Но научное общество по-прежнему носит его имя.
Никифор не прислушивался к приглушенным разговорам. Он был уверен в себе. Ведь есть у него оригинальная, достаточно абсурдная идея. Он давно готовился к ее обсуждению. И скажет: магнитное поле земли создается неведомой до сих пор материей; в Антарктиде, в районе геомагнитного полюса, действует постоянный естественный генератор магнитного поля. Вот пускай и подискутируют! Пусть даже высмеют, но ведь в «аналитический циклотрон» идея так или иначе будет передана. Всем станет ясно, что ни о каком таянии антарктического льда не может быть и речи. Это ведь своеобразный панцирь, кожух магнитного генератора.
Как это пришло ему в голову? Просматривал какой-то научный фильм (Земля сфотографирована из космоса через разнообразные фильтры) и обратил внимание на то, что слишком уж густо сконцентрированы, так сказать, гипертрофированы ледяные нагромождения в Антарктиде. И ни одна из существующих схем возникновения такого мощного ледяного покрова не представлялась убедительной.
