Наталия Никитайская - Вторжение Бурелома
II
Утром я первым делом понеслаcь к Черешкову. Он протянул мне готовую подвеску. Взял шампанское и деньги. Телевизор у него снова работал. И вообще все было вроде бы, как вчера, за исключением одного: ни тепла, ни покалывания не ощутила моя ладонь, когда я зажала в ней подвеску. Смотреть на Валерку стало до чертиков противно. Я уже собралась было высказать свои подозрения, но вспомнила: ночной гость сказал, что я никогда не потеряю этот камень. Что ж, если довериться ему полностью, то нечего и объясняться с нечестным человеком, а если камень все-таки можно подменить, грош цена и старику и всем его байкам. Странно: но в этот момент я больше склонялась к тому, чтобы прошел второй вариант.
Ни слова не говоря, даже не сказав "спасибо", я тут же приладила подвеску на длинную серебряную цепочку, надела и запрятала ее под свитер, на голое тело.
- Тебе не понравилось, как я сработал? - спросил Валерка. В его голосе звучали спокойствие и ленивая ласковость - как всегда.
- Сработал?.. - переспросила я. - Нет, ты хорошо сработал... - я сделала ударение именно на этом слове. - Спасибо. У меня свои заморочки...
Пусть понимает мою интонацию, как хочет. Скорее всего, он просто не обратит на нее внимания. Жулики всегда считают других дураками.
Когда я вышла на улицу, и на глаза мои навернулись слезы, я вдруг почувствовала тепло в груди: мягкое и приятное тепло, уже знакомое мне. Быстрее я еще не преодолевала расстояния между своей и Валеркиной квартирами. Влетела в ванную, закрылась и вытащила подвеску на белый свет. Стекляшка или не стекляшка, но камень был настоящий: мой, вчерашний, подаренный мне таким странным образом...
Я усмехнулась: интересно, когда Валерка обнаружит, что проделка ему не удалась?.. И что с ним случится, с ворюгой?.. А ведь с каким пафосом говорил: "Ты - художник, и я - художник. Мы всегда будем понимать друг друга".
"А вот и не всегда", - подумала я сейчас. И меня захлестнул целый ворох мыслей. Сказочное возвращение камня заставило меня припомнить малейшие детали сна: и так и этак складывала их и раскладывала, и не пришла ни к какому определенному выводу, кроме одного: со мной случилась загадочная штука, и надо быть настороже.
- Маша! - крикнула мне мама с кухни. - Ты скоро? Не сходишь за хлебом и молоком?
- Схожу, - ответила я, выбираясь из ванной.
В магазине была жуткая давка, спорили из-за сахарного песку. Вчера, как я поняла, его продавали по сто пятьдесят рублей, сегодня - по сто семьдесят. Обычная история. Но что меня насмешило, так это аргументы. Толстенной, презирающей всю эту толпу заведующей отделом, прирожденной торговке, которая при всех властях наживалась одинаково успешно, разъяренная баба из очереди вопила: "Демократка проклятая!" Это было и смешно и грустно: лучшие понятия мира всегда выворачиваются в моей стране наизнанку. Под аккомпанемент ругани я купила молоко и хлеб и вышла из магазина.
Потом я учила роль Снегурочки. Дело в том, что из года в год мы играли практически на одних и тех же площадках, и Юрка переписывал "пэсочку" заново. Для меня он тоже оставил работенку. Кое-где было написано: "поет песенку" и в скобках приписано: "сочини!" У меня был навык таких сочинений: капустники, куплеты для рабочих номеров, эпиграммы - мне нравилось это занятие. И получалось, как правило, совсем неплохо. Но сегодня работа не шла. Я спотыкалась на каждом слове, и то впадала в сопливую сентиментальность, то выражалась слишком функционально. Разорвала черновики, сложила горку бумажной рванины на углу стола, взяла гитару и запела: "Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, нет, не любил он..." - ну и так далее. Пела-пела, да и заплакала. Валька, счастливая!.. Уйду, уйду я из своего кабака. Вовка Пластецкий звал в провинцию, обещал сколотить театр "под меня", убеждал, что актеру, прошедшему провинцию, ничего не страшно в жизни... Но тогда я резонно ответила ему: "Вовочка, Ленинград - мой город. И когда-нибудь я обязательно вернусь сюда и начать придется с нуля. Но если сейчас мне двадцать один, то тогда уже будет за тридцать: и кому я стану нужна!" Позвонить Володе?.. Уехать?.. Делать это очень не хотелось. А хотелось мне получить роль Ларисы, пусть хотя бы в очередь с Валентиной, пусть и во втором составе... Но эта мечта была, нет, даже не журавлем в небе, а звездой в самой отдаленной от нас галактике...
Я растерла кулаком слезы, взглянула на часы и охнула: давно уже надо было катить в кабак на репетицию. Я позвонила, что могу опоздать, не подкрасилась, схватила необходимые вещи и помчалась. Думаю, что первые десять минут па улице каждый мог понять, взглянув па меня, что я плакала. Но балетные мои подруги этого уже не увидели.
После репетиции я постаралась последней пойти в душевую. Отчетливее других наказов моего ночного посетителя помнилось: никто не должен видеть камня. А я уже ценила его присутствие в моей жизни. Может быть, это было отчасти и самовнушением, но с ним мне было спокойнее, увереннее и теплее.
Вечером в ресторане я увидела Бурелома. На первом же выходе я поймала на себе его взгляд и почти незаметное для других, но очевидное для меня, приветствие. У меня не было оснований не ответить на него. Взгляды наши соприкоснулись, и я вздрогнула. "Белоглазый"!
Его глаза были словно два бельма на мучнистом фоне лица. Камушек на груди излучал тревожные электрические сигналы. "Успокойся, - мысленно сказала я ему, - эту опасность я и сама отлично понимаю." И покалывание прекратилось. Работала я механически, однако совсем неплохо: наверное, это и есть профессионализм. Успех был, хотя думала я бог знает о чем, только не о номере. "Что ему от меня нужно? Я и не самая красивая здесь, и не самая молоденькая. И на влюбленного Бурелом не похож."
Следом за нашим с Мишкой номером шел балет, в котором были заняты все девочки из моей гримерной. И Мишка, как всегда, пошел со мной: обычно нам приносили в гримерную кофе. Принесли и сегодня. Мишка начал что-то рассказывать про Лизочку, что-то смешное, но не успел договорить, как дверь открылась и вошел Бурелом.
- Добрый вечер, - сказал он и улыбнулся. Улыбка была бы у него даже хорошей, если бы не тусклая невыразительность глаз.
Я смотрела на него и по-прежнему не могла понять: почему он такой страшный при вполне сносной внешности? Как, каким словом определить источник того страха, смешанного с отвращением, который вызывал он?
Бурелом обратился к Мишке:
- Вы всегда тут вместе кофейничаете?
- Да. Хотите, я попрошу, чтобы принесли кофе и вам?
- Нет. Кофе я не хочу, а вот против того, чтобы ты выкатился, ничего не имею.
Мишку как ветром сдуло, хотя было заметно, что ему хотелось бы соблюсти пусть и видимость достоинства.
