Владимир Фильчаков - Паук
— Витя, — послышался слабый голос жены. — Тебя к телефону. Корзунов.
— К черту Корзунова! — проревел в бешенстве Прошин. — Я ему потом перезвоню! И не мешай мне, я же просил!
Он с досадой отшвырнул листок, забегал по кабинету. Через некоторое время до него дошло, что он не переобулся и топает по ковру в грязных башмаках. Никогда ничего подобного он себе не позволял. Он снял ботинки, подвигал пальцами ног в старых черных носках. Идти за тапочками не хотелось. Снял плащ, пиджак, подумал немного и швырнул в угол, не узнавая себя. Упал в кресло, придвинул к себе клавиатуру компьютера и начал с остервенением стучать по клавишам.
— Витя, ну ты даешь! — глядя на Прошина круглыми глазами, сказал Корзунов. — Три дня сидишь взаперти, на звонки не отвечаешь. Жену бы хоть пожалел! Она места себе не находит. А ты что? Не жрал, похудел, глаза впалые, нос острый, морда сиреневая. Что ты хоть делал-то?
— Работал я, Леша.
— И что? Наработал что-нибудь?
— Наработал, — Прошин сладко потянулся, кивнул на стол, где лежали отпечатанные листы. — Возьми, почитай.
Корзунов схватил листы с такой быстротой, что Прошин отшатнулся, впился в текст глазами, начал читать.
— Ммм, — произнес он через минуту. — Ты с ума сошел, да?
— В каком смысле?
— Тебя за такой текст редакторы порвут на части!
— Не порвут… — неуверенно произнес Прошин.
Корзунов не ответил. Закончив чтение, он нервно смял листы, не замечая, что делает, посмотрел мимо Прошина.
— Ну? — не выдержал тот.
— А? Что?
— Как тебе… рассказик?
— Рассказик? Это вот ты называешь рассказиком? Нет, погоди, я не знаю, что сказать. Погоди… Извини, я бумагу помял… Послушай, я пойду, ладно?
— Ну, иди, — Прошин растерянно заморгал.
Корзунов двинулся к выходу, у двери остановился, повернулся и неожиданно выпалил:
— За тобой должок! Двадцать штучек. — И вышел.
— Вот тебе! — прошептал Прошин, удивленно глядя вслед приятелю. — И что это значит?
Он посидел немного, глядя в одну точку, потом встрепенулся, огляделся и заорал:
— Марина! Жрать хочу, подыхаю!
— Сейчас, сейчас! — отозвалась жена. — Все готово.
Прошин стоял и смотрел на дверь, ничего не понимая. Была табличка, ему ли этого не помнить! Была. Черными буквами: Ройстерман А.М. И где она теперь, спрашивается? Дверь та же, а от таблички и следа не осталось! Нет, точно — дверь та же. Вот эту царапину он тогда еще заметил. Позвольте — табличка была прикручена шурупами. Ну-с, и где же следы от шурупов? И потом, она ведь не один день висела, должен был след остаться на краске!
Постояв немного, он нерешительно надавил на кнопку звонка. Дверь открыли через минуту. На пороге стояла молодая девица вульгарного вида, в желтой футболке, из которой просились наружу огромные груди.
— Ну? — сказала она.
— Эээ…Ройстерман А Эм… — с тоской глядя на груди, вымолвил Прошин.
— Здесь живет?
— Нет тут никакого Ройстермана! — заявила девица и хотела было захлопнуть дверь, но остановилась и продолжила: — И не было никогда!
— Как нет, — проговорил Прошин, когда дверь с грохотом закрылась. — А где же он?
Он протянул руку к звонку, и тут же опустил. Нет, так нет. Табличка пропала — может и в самом деле нет?
А, собственно, зачем он сюда пришел? Это Корзунов просил похлопотать за него. Вчера вечером позвонил и голосом провинциального трагика сообщил: «Эта сволочь требует сто тысяч баксов! Представляешь, Витька — баксов. А где я столько наберу? Ты вот что, замолви за меня словечко, а? А я тебе должок прощу. А?»
Он еще что-то говорил, а Прошин слушал, думая с тоской, что придется идти, разговаривать с Ройстерманом, просить за Лешку. И вот он пришел, превозмогая себя, и нате вам! Таблички нет, Ройстермана нет, зато есть девчонка с огромным бюстом. Но Корзунову девчонка, конечно же, не нужна. И двадцать тысяч теперь придется все-таки отдавать. Эх!
Прошин вышел во двор, заметил скамеечку перед детской песочницей, сел. А ведь Корзунов так ничего и не сказал про тот рассказ, который Прошин давал ему читать. На все распросы пыхтит, бешено вращает глазами и молчит. Что бы это значило? Талантливый рассказ? Так почему бы не сказать? Жаба давит? Наверное. Значит, и правда — талантливо. Вот чертовщина!
Он достал мобильный телефон, нехотя набрал номер.
— Алло! Леша? А никакого Ройстермана тут нет. А вот так — нет. Что, дурак что ли, адрес перепутать? Нет его, и весь сказ. Зато есть девка с большими сиськами. Приезжай, сам убедись. Тебе понравится.
Трубка заговорила злым голосом что-то нехорошее и нецензурное. Прошин поморщился и отключился.
Он стал ждать, разглядывая тополя с набухшими почками, окна старого дома, напоминающие фасеточные глаза насекомого, рыжую пожарную лестницу, на которой по очереди качались как на турнике двое мальчишек, гуляющую с коляской старушку и проржавевший «Запорожец» на деревянных колодках вместо колес.
Во двор, разбрызгивая лужи, влетела желтая «Волга» с шахматной доской наверху. Из нее выбрался грузный Корзунов, постоял перед Прошиным, посмотрел с неудовольствием и шагнул в сторону подъезда. Прошин двинулся было следом, но Корзунов остановил его жестом. Прошин пожал плечами, сел на скамью, сложил руки между колен. Такси стояло с включенным мотором, водитель курил папиросу, сплевывая в лужу через открытое окно. Корзунова не было минуты три. Наконец он вышел, не глядя на приятеля, сел рядом, помолчал.
— На месте он, — проговорил с неудовольствием. — Сволочь! Губы поджал, нос задрал, гундит что-то надменное. Засранец! А ты тоже хорош! Какого черта — нет его, нет его? Тут он, чтоб ему ни дна, ни покрышки!
— А сестрица его тоже там? — зачем-то спросил Прошин.
— А! — Корзунов махнул рукой.
Таксист посигналил нетерпеливо. Корзунов посмотрел исподлобья, однако поднялся, сделал знак Прошину следовать за ним. Ехали почти всю дорогу молча. Только когда подъезжали к дому Корзунова, тот неожиданно сказал:
— Сто тысяч! Как думаешь — стоит овчинка выделки?
— В смысле?
— В смысле, смогу ли я своим талантом окупить затраты? И как быстро?
— Это вопрос… — Прошин смутился.
— Вот то-то и оно. Рассчитаешься с таксистом. И не перечь! Это из- за тебя я вынужден был лететь сломя голову.
Прошин снова работал. Заперся в кабинете, никого не впускал, на все вопросы из-за двери бешено рычал что-то невразумительное. Оказалось, что в сутках всего двадцать четыре часа. Мало, мало! Периодически он падал прямо на клавиатуру, засыпая, и просыпался в бешенстве от того, что заснул и не может вспомнить те мысли, которые приходили до сна. Он с ужасом видел, что не может передать на бумагу то, что теснилось у него в голове, толкаясь и крича от нетерпения. По несколько раз переписывал целые куски, выбирал лучшие варианты. Он не понимал, представляет ли его творение хоть какую-то литературную ценность, или это бред взбесившегося графомана. Жене читать не давал, потому что не готово. Перечитывал сам, но никак не мог сосредоточиться на главном, потому, что цеплялся к мелочам, правил и вычеркивал, вычеркивал и правил.
