Андрей Щупов - Тропа поперек шоссе
###Глава 3
Что такое дневник, я знаю. Такую штуку втайне от всех ведет Уолф. И он же как-то объяснил мне, что дневник, в сущности, то же самое, что наша память. Не думаю, что он прав на все сто, так как память, на мой взгляд, значительно проще и удобнее в обращении. Я, например, пользуюсь ее услугами ежедневно и без каких-либо особых усилий. И если Уолф хочет вспоминать, листая странички, -пусть. Я предпочитаю делать то же самое в сосредоточенной неподвижности, сидя или лежа. Правда, Уолф говорит, что бумага надежнее памяти, но чтобы окончательно согласиться или не согласиться с ним, мне потребуются долгие годы, а затягивать спор на столь умопомрачительный срок -- занятие, согласитесь, скучное, если не сказать -- бессмысленное. Кроме того, мысленно посовещавшись с многомудрым Василием, я выразил сомнение, что люди видят и ощущают ежесекундно одно и то же. Если бы это было так, они походили бы друг на друга, как капли одного дождя. По счастью, все обстоит иначе. География, время и приключения с аккуратной скрупулезностью вбивают между людьми клинья, и именно по этим пограничным вешкам мы отчетливо видим, где заканчивается, скажем, старик Василий и начинается Уолф. Их можно сделать близнецами без имени, без возраста, уладив с разницей в походке, в голосе, и все равно через день-два один из них превратится в Василия, другой -- в Уолфа. А если так, то о какой бумажной достоверности идет речь?
Все это, только чуть подробнее, я изложил Уолфу, и хотя он продолжал по инерции спорить, но чувствовалось, что он призадумался над моими словами. Наш милый Уолф умел слушать и размышлять. Потому мы, верно, и ладили, потому и свойственно ему было некоторое умственное колебание. Умные люди всегда колеблются. Они выбирают. Из двух и более решений самое верное. Чем больше решений, тем мы умнее. Однако из большего числа труднее и выбрать, и посему колебание -- не слабость и не трусость, колебание -- это время, в течение которого мы пересчитываем в связке бананов плоды, на вид и наощупь определяя самые сочные и сладкие. Зато дядюшка Пин не колебался ни секунды. Услышав, о чем мы ведем спор, он удивился до чрезвычайности. Тут же, оттеснив нас в сторону, принялся журить Уолфа за то, что тот пускается со мной в столь взрослые разговоры. Уолф с деликатностью делал вид, что внимает его пузырящейся от возмущения речи, и украдкой подмигивал мне искрящимся глазом...
Я хорошо помню, как этот же самый глаз подмигивал мне, забившемуся в расщелину между скал, куда еще совсем недавно пытался проткнуться огромных размеров окунь. Это надо было видеть воочию. Нет ничего страшнее для детского сердца, чем первое знакомство с рыбьим "жором". Жор просыпался у морских чудовищ осенью, примерно в середине сентября, и у жителей островов начиналась суетливая пора. Щуки, грипуны и окуни-исполины, шевеля розоватыми жабрами, выныривали из морского тумана и, собираясь в стаи, двигались к островам. Океан не способен был насытить их, -- они выходили на сушу, черными торпедами оплывали пальмовую рощу на краю Лагуны, вторгались в тесные деревенские улочки. Чаще всего к их приходу население острова успевало попрятаться в подвалы и погреба, но иногда это случалось совершенно неожиданно -- посреди ночи или в утреннем промозглом тумане. Впрочем, я отчетливо помню, что в первую мою встречу с воинами из рыбьего племени был день и ярко светило солнце. Мы возились с приятелями в придорожной пыли, когда что-то внезапно закричал прибежавший в деревню старейшина. Он никогда не кричал так страшно, и детвора с визгом сыпанула по домам. Почти тотчас я увидел силуэты первых двух рыбин, показавшихся над крышей амбара. Они двигались какими-то судорожными рывками, хватая зазевавшихся губастыми широкими ртами, заглатывая схваченных, глазами выцеливая следующую жертву. Тетушка Двина спасла тогда многих из нас, выпустив из хлева своих любимых поросят. Отвлекшись от нас, тигровой масти окуни атаковали животных. Оглядываясь на бегу, я видел, как тяжелыми мордами они таранили стены домов, крушили оконные рамы. Пытаться прятаться от них в домах было бесполезно, и именно от такого исполина я удирал во все лопатки в направлении береговых скал. Сам не знаю почему я выбрал такую дорогу, но возможно я ничего не выбирал. Разве овца выбирает путь, когда за ней мчатся собаки? Также было и со мной.
По счастью, укрытие я все же нашел. Втиснувшись в узкую расщелину между шероховатых, прогретых солнцем скал, я кое-как развернулся и, зачерпнув в горсть ноздреватого песка, швырнул в приблизившуюся рыбью морду. Моей атаки этот гигант даже не почувствовал, но и раздвинуть тяжелые камни ему оказалось не под силу. Замирая от ужаса, я битых полчаса наблюдал, как обозленная рыбина мечется вокруг, не зная как добраться до человеческого дитеныша. Должно быть, от страха я потерял сознание. А когда очнулся, увидел подмигивающего мне Уолфа.
-- Ну, ты, брат, и забился! Как же нам теперь тебя доставать?
Расщелина и впрямь была столь узкой, что взрослые в состоянии были просунуть в нее только руку. Но я все же выбрался обратно. Вполне самостоятельно. Мне было тогда три года, но я впервые ощутил себя маленьким, слабым, но мужчиной. Наверное, те страшные минуты, проведенные в содрогающейся от ударов расщелине, изменили мой возраст. Впрочем, об этом я догадался позднее. Много позднее...
###Глава 4
Временами автобус трясет как в лихорадке. Не такой уж он, значит, крепкий и здоровый. А мы по-прежнему располагаемся на полу среди багажа и продуктов. Комфорт сомнительный, но подобное положение вещей уже никого не тревожит. Мы попривыкли. А пассажиры, поселившиеся в автобусе до нас, мало-помалу оживают. Из невозмутимых истуканов с безразличными лицами они потихоньку превращаются в обычных людей. Ну, может быть, не совсем обычных, но все-таки достаточно похожих на нас. В удивительных костюмах, белокожие, с заторможенной мимикой, они мало-помалу развязывают языки, находя среди нас собеседников, а отличие кожаных сверкающих чемоданов от наших залатанных мешков, костюмов от лохмотьев -- с каждым часом все более отходит на второй план. Мы становимся попутчиками, а точнее -- уже стали.
* * *
В окнах свистел ветер, он был силен, как никогда, и все же солнце с легкостью прошивало его насквозь. Дядюшка Пин, неисправимый болтушка и хвастун, потирал руки, переходя от собеседника к собеседнику. У нас, в Лагуне, все давно уже от него устали, здесь же дядюшку соглашались слушать, и, задыхаясь от радости, он развивал одни и те же темы -- о свирепости осенних грипунов, о зубах тупорылой щуки и вообще о превратностях жизни. Даже Леончик сумел заинтересовать кого-то из прежних пассажиров и теперь, заикаясь, день-деньской молол какую-то чушь про хитрого окуня, якобы поедавшего его кокосы, про солнце, что иной раз подбрасывало на острова своих маленьких раскаленных родственников, про блуждающие звезды и сны, которых он никогда не понимал, но про которые ему рассказывали другие. Его слушали, ему что-то даже пытались возразить и растолковывать, не зная еще, что Леончик пускает чужие мысли в обход головы -не из вредности, просто в силу своей природы. Но более всего автобусных старожилов заинтриговали не наши истории, а наш загар. Смешно, но смуглая кожа вызывала у них прямо какой-то болезненный восторг. Завидущими глазами они впивались в крутящуюся перед ними тетушку Двину. Указывая на нее крючковатым пальцем, дядюшка Пин без устали повторял, что, между прочим, это его родная сестрица. Глядя на все эти ахи и охи, мать Мэллованов, принарядившаяся в день отъезда в цветастую кофту, тоже пожелала раздеться, дабы показать этим недотепам что такое настоящий загар. Раздеться ей не позволил муж. Они тут же разругались, наглядно показав всему салону, что тихие и светские беседы -отнюдь не единственный способ общения. Именно после этой схватки Читу, самую младшенькую Мэллованку, ту, что когда-то похитила мой мешок, перестали брать на руки. Трудно ласкать ребенка и получать от этого удовольствие, когда вспыльчивые родители где-то поблизости. Отныне право милой погремушки целиком и полностью перешло мне -- следующему по старшинству за Читой. Огромными глазами она наблюдала теперь, как тетешкают меня все эти дяди и тети, а в паузах между слюнявыми поцелуями я успевал разглядеть в ее задумчивом взгляде мечту, в которой она, уже повзрослевшая, сильными руками домохозяйки хватала нож и всаживала в мое сердце по самую рукоять. Бесполезно было объяснять ей и доказывать, что никакой радости от кукольных этих прав я не получал. Она бы не поверила. Хотя бы по причине того же Мэлловановского упрямства. Откровенно сказать, во время борьбы с любвеобильными взрослыми мне было не до нее. Я мучился и терпел, не переставая удивляться тому, что практически никто из пассажиров не желал разговаривать со мной по-человечески. Едва я оказывался у них на руках, как с небывалым энтузиазмом они начинали похрюкивать и покрякивать, строить мне коз и изо дня в день придурошными голосами задавать одни и те же нелепые вопросы. Иногда я просто отказывался их понимать.
