Денис Луженский - Единственное условие
В конце концов, Ян не выдержал — отключил приёмник и забросил его в угол палатки. И когда машинка замолчала, ему вдруг стало тоскливо до жути. Аж в глазах потемнело. Сдерживая рвущийся из горла вой, он выскочил наружу, залпом выдул кружку воды, потом тёр ладонями лицо пока кожа не начала гореть. Полегчало. Во всяком случае, выть расхотелось.
Ведь, казалось бы, успел за четыре года привыкнуть к жизни отшельника, но сейчас, как никогда прежде, он почувствовал себя оторванным от мира. Нужно было чем-то себя занять, отвлечься от мыслей о собственном одиночестве. Сколько там осталось до оговорённого с незваным гостем срока? Часа три? Или четыре?
Затылок наливался давно забытой тяжестью, ржавый гвоздь ковырялся в черепе, мешая думать связно. Ян помассировал пальцами виски — не помогло, разумеется, никогда не помогает.
Есть не хотелось, но Ян всё же заставил себя умять пару бананов и выпил кокосового молока; без малейшего удовольствия, будто лекарство принял. Потом пошёл на берег. Нет, гостя искать не собирался, решил всего лишь постоять у кромки прибоя и полюбоваться, как заходит солнце. Никто ведь ему не скажет, сколько у него ещё осталось вечеров.
* * *Океан на закате отсвечивает алым. Волны облизывают пляж длинными прозрачными языками.
Ш-ш-ш-ш… Ф-ф-ф…
Медленная вкрадчивая ласка прибоя. В безветрии и тишине плеск воды больше похож на шепот. Или на дыхание спящего зверя — спокойное, ритмичное, глубокое.
Ш-ш-ш-ш… Ф-ф-ф…
Океан всегда был, есть и будет. Человек уйдёт, возведённые им города рухнут, сады и парки превратятся в леса, а леса — в пустыни… даже горы когда-нибудь станут щебнем. Но океан останется. И, быть может, когда-нибудь подарит этой земле новую жизнь.
Шаги за спиной. Хруст сминаемой подошвами сухой травы, шелест песка. Ближе, ближе…
— Эй.
Отвечать не хотелось. Спящий гигант заполнил неловкую паузу своим дыханием:
Ш-ш-ш-ш… Ф-ф-ф…
— Эй, вы меня слышите? Вы тут уже минут десять стоите, как истукан. Столбняк напал?
Десять минут… Когда смотришь, как закат отражается на глянцевой спине вечного исполина, время не имеет значения. Неужели это можно не понимать?
Ш-ш-ш-ш… Бликующий алым, будто окровавленный, язык волны снова лизнул берег.
Ф-ф-ф… Вдруг показалось — когда вода откатится, на белом песке останутся карминовые потёки.
А ведь ещё утром такая мысль показалась бы ему совершенно неуместной, абсурдной. Тогда, утром, всё было не так. И пляж, и слабый бриз, и ласка прибоя — всё это было, было… не так. Совсем иначе.
— Эй, вы меня слышите? Да отзовитесь же, чёрт вас дери!
— Ещё рано, — бросил Ян, не оборачиваясь. — До полуночи у вас есть время.
— Время на что? — раздражённо отозвался Шпагин. — Хватит уже праведника Иосифа из себя строить. Я сразу вам сказал: решение своё не изменю.
— Дело ваше.
— Так, может, покончим с комедией? Отправьте меня прямо сейчас, я готов.
— Я не готов.
— Могу поспорить, это чушь собачья. И, может, наконец, соизволите посмотреть мне в глаза?
Ян повернулся — светило ещё тонуло в горизонте, но всякое желание любоваться закатом пропало. Лицо Шпагина было злым и багровым. Впрочем, Ян тут же понял: в краску математика вогнал вовсе не гнев.
— Вы обгорели.
Гость поморщился.
— Знаю. Сто лет на югах не был, отвык. Да тут ещё спокойно, тихо… Разморило-то в тени, а проснулся уже под солнцем. И результат, так сказать, на лице.
— У вас крепкие нервы.
— А вы на свои жалуетесь? — взвился было математик, но тут же продолжил тоном ниже: — Слушайте, Ян, не хочу с вами ссориться. Последний месяц выдался не из лёгких, я почти не отдыхал. Сегодня под вашими чёртовыми фикусами наконец-то немного расслабился, вот и задремал.
Он пощупал нос, болезненно скривился.
— Крем от ожогов есть?
— Извините, — пожал плечами Ян. — Чем не богат, тем не богат. Масло оливковое хотите?
— Да к лешему ваше масло. Вы и без него можете мне помочь.
— На того, другого Георгия, вам, конечно же, наплевать? Уж потерпите свой загар хоть пару часов.
— Я его не знаю, вашего «того, другого». Предлагаете беспокоиться о том, кого я даже не увижу и не услышу? Это бессмысленно. Алогично.
Ян почувствовал, как закипает.
— А вы не боитесь, — он старался говорить спокойно, — что в другом теле вам окажется хуже, чем в этом? Здесь — пустячный солнечный ожог, а там будет перелом, врождённая травма…
— Вы ещё несварение желудка вспомните, — прервал его Шпагин. — Главное — живой буду?
— Да. В мёртвое тело дверь не откроется. Обмен должен быть равноценным.
— Я буду живой и в стабильном мире, который не рухнет мне на голову через пару дней или недель. Переломы — ерунда. Могу я, скажем, оказаться в горящем доме или прямо перед мчащейся на меня машиной?
— Нет, — признался Ян, — не можете. Переход в какой-то мере страхует от таких случайностей.
— Тогда я едва ли там потеряю больше, чем здесь. Хе! Уж не обижайтесь, но психолог и логик вы неважный. Я всё больше волнуюсь, какой из вас проводник.
— Проводник — он ведёт, — негромко поправил Ян. — Провожает. Проходит путь вместе с ведомым, от точки А до точки Б. А я больше на привратника похож: двери другим открываю, но сам в них не вхожу.
— Отчего же? Принципы мешают?
— Нет, — Ян покачал головой, — дело не в принципах. Я даже если б захотел — не смог бы. Не знаю, с чем это связано. Возможно, ограничение моего дара, а может у меня… просто нет там двойников.
— Да бросьте. Во всём множестве параллельных измерений вы — единственный Ян Дилицев?
— Это только предположение. Наверняка я не знаю.
— Зна-а-аете, — протянул, глядя с прищуром, Шпагин. — Всё вы знаете. А я-то ещё гадал, как сами-то свою дилемму собираетесь решать? Выходит, что никак. Нет у вас никакой дилеммы. Если бы была — небось, не выдумывали бы мне никаких «единственных условий». Что, Арнольду Кизлярскому тоже денёк на раздумья предлагали?
— Предлагал.
— Врёте же, — бросил резко гость.
— И даже настоял на своём.
— И Кизлярский согласился?
— Он пытался спорить. Потом согласился.
— Ох, врё-о-оте, — повторил Шпагин презрительно.
Ян пожал плечами.
— Ваше право сомневаться. Если вам так проще — считайте моё условие прихотью.
— Прихоть и есть, ничего более. К тому же она ещё и лицемерием попахивает. Вы ведь не могли не знать, зачем олигарху с миллиардами в швейцарских банках вдруг приспичило эти миллиарды бросить и сбежать отсюда в полную неизвестность. Даже если «денёк на раздумья» не ложь, то выходит: поартачились для проформы, а потом деньги-то взяли и дверь открыли. И долго потом протянул в арнольдовом теле его двойник, а? Молчите, принципиальный «привратник»?
