Валерий Язвицкий - Гора Лунного духа или Побеждённые боги
Вообще Парута отошла как-то быстро на второй план, и о ней только иногда вспоминали. Обострение вопроса о репарациях и осложнения в связи с рурской оккупацией приковали публику к новым интересам. Потом полетели сообщения о выступлениях немецких фашистов и коммунистов, о правительственном кризисе в Германии и так далее. Словом, политические сенсации вытеснили всякие другие.
Казалось, над Европой опять подымается новая военная гроза, и расстроенный Корбо как-то за обедом, швырнув газету, сказал печально:
— К сожалению, до тех пор, пока будут люди, у которых больше обедов, чем аппетита, и люди, у которых аппетита больше, чем обедов, — до тех пор нельзя быть спокойным за культуру.
— Но все же ее нужно создавать, — энергично вмешался Форестье, — несмотря на войны и распри.
— Мы, ученые, — добавил Пьер, — должны думать о будущем.
— Да, — согласился Корбо, — прошлое для отдельного человека бывает иногда лучшим, но для человечества никогда!
Это был как раз прощальный обед Пьера, и несколько грустная философия друзей объяснялась, главным образом, предстоящей разлукой. Но для Пьера все эти настроения были мимолетными — ему уже мерещился Нил, каменистые пустыни Хартума, а там, дальше на юг, рисовались в его воображении бесконечные саванны, степные озера, гигантские стволы баобабов, бегемоты, зебры и яркие стаи красноперых, алых фламинго.
Чудился разноязычный говор белых и черных народов, и мелькали перед глазами пестрые одежды и черные нагие тела полудиких и диких племен. Страсть, знакомая только путешественнику, опьяняла его, и он едва дождался автомобиля, чтобы ехать на станцию, скорее вскочить в поезд и мчаться к Марселю.
II
В дороге Пьер, не нарушая принятого маршрута, решил несколько ускорить свой путь. Он провел всего несколько часов в душной и пыльной Александрии с ее несносными ветрами, сделал только необходимые закупки и сел в поезд. Он решил, не заезжая в Каир, прямо ехать в Ассуан до первого нильского порога. Оттуда он поднялся по реке до второго порога и, сев снова в поезд и промчавшись по восточной части Нубии, пересек Атбару, приток Нила, и прибыл в Хартум, расположенный около устья Голубого Нила, немного выше последнего, шестого нильского порога.
Здесь только он успокоился, охваченный горячим дыханием Африки, чувствуя, что он на месте, что перед ним развертывается во всей своей магии увлекательный путь завоеваний науки. Здесь ему было все хорошо знакомо по недавней экспедиции с Корбо.
Он встретил радушный прием у французского представителя, Жака Фрэми. С его помощью нанял десять крепких и верных носильщиков для перехода через саванны. В Хар-туме вообще повезло Пьеру. Дня за два до выступления, Жак Фрэми, вызвав Пьера, сообщил ему, что если он подождет лишний день, то он устроит его на товарном пароходе. Пароход этот повезет в Фашоду грузы соли, тканей, металлических изделий и бус для восточного Судана в обмен на слоновую кость, страусовые перья, плоды масличной пальмы и кожи.
Пьер с благодарностью принял это предложение и, чтобы не терять зря времени при ожидании, начал изучать язык галласов, пользуясь тем, что араб Ибрагим был знаком с этим языком. Вообще Ибрагим был лучшим из носильщиков, что подчеркнул и Фрэми, рекомендуя его, как участника многих экспедиций. Пьер назначил его старшим и ответственным за весь караван. Пьер свободно говорил по-арабски, чем, в свою очередь, сильно выиграл в глазах Ибрагима и пользовался его искренним уважением. Кроме того, назначение старшим очень польстило арабу.
— Валлахи[1], благородный господин, — сказал он, прикасаясь рукой ко лбу, устам и груди, — сердце Ибрагима будет тебе верно.
— Аллах эль акбар[2], — ответил ему в тон Пьер, — я тебе верю.
— Ты хорошо поступил, эффенди[3], з — добавил он, помолчав и важно драпируясь в гандуру[4], — ты правильно сделал, эффенди, что отложил день отъезда. Мы теперь выедем в день благословенный, эльмубарак[5]. Этот день счастлив для охотников и путешественников.
Высказав все это, Ибрагим замолчал в ожидании вопросов своего господина об языке галласов. Так начался первый урок Пьера. Язык, как и всегда, давался ему легко, что изумляло араба-учителя.
— Это джинны[6] помогают тебе, эффенди, — заметил он однажды.
Уроки эти продолжались и на пароходе, который шел сравнительно быстро, энергично пеня мутные воды Белого Нила. Галласский язык Пьер начал изучать так, на всякий случай, а вернее подчиняясь своей природной страсти к языкам, но уже в Фашоде эти уроки пригодились ему, когда среди лодочников на реке Собат оказались галласы.
В Фашоду пароход прибыл к вечеру. Пока Пьер вместе с Ибрагимом нанимали лодочников, солнце незаметно склонилось за горизонт и сразу, как это обычно для экваториальных стран, день без всяких переходов превратился в ночь. Дальнейшую поездку пришлось отложить до утра, так как нужно было отыскать англичанина Эдварда Вилькса, друга Корбо, и передать ему письмо.
Пьер весело провел у него вечер, получил много полезных советов и немало выпил виски с содой. Расстались они друзьями. Возвратился Пьер на место своей стоянки в довольно веселом настроении и, не раздеваясь, лег в гамак, приготовленный для него Ибрагимом.
Над ним высилось чудесное и, казалось, все еще знойное небо, усеянное яркими звездами и крупными созвездиями, незнакомыми в нашем полушарии. Широкие перистые листья пальм, к которым был привязан гамак, черными лопастями купались на фоне Млечного пути, необычно сверкающего и переливающегося огнями.
Все кругом спало, только однотонно трещали цикады, где-то выли шакалы и хохотала гиена. Глаза Пьера стали смыкаться сладкой дремотой, как вдруг дикие стоны и вопли прорезали воздух, почти рядом с гамаком. Пьер вскочил на ноги и схватился за револьвер. Быстро вскочили и Ибрагим и несколько человек из лодочников и носильщиков.
— Аллах керим[7] — крикнул Пьер, обращаясь к Ибрагиму, — что это такое?
Но араб ничего не ответил ему, а, вытянув руки по направлению крика, грозно воскликнул:
— Аллах енарль эш-шайтан![8]
И, будто испугавшись заклятья, стоны и вопли прекратились, а с ближайшей пальмы мелькнуло неясное пятно, мягко протрепетав беззвучными крыльями. Пьер рассмеялся — это была африканская сова.
— Ну и напугает же такая ерунда, — проговорил он, укладываясь снова в гамак.
— Нет, не смейся, эффенди, — суеверно заметил араб, — это не птица, это марафиль[9]. Но он безвреден теперь и не сможет сделать зла, ибо ты крикнул имя божье, а я совершил заклятье. Теперь спи спокойно, эффенди, африт[10] не вернется.
