Геннадий Емельянов - Истины на камне
Я надел скафандр и покинул гондолу, Я торопился, и меня лихорадило от нетерпения. Вот уж никак не предполагал, что способен на такие порывы: нас с детства умело приучали анализировать поступки, внушали аксиому; сперва мысль, потом уж и действие. Кроме того, среди молодежи царил дух иронического скепсиса. Мы хотели быть мудрыми и ничему не удивлялись. Старались, во всяком случае, ничему не удивляться. Очень старались! Наш образ действий, наши манеры обуславливались обстановкой. Для земной цивилизации все проблемы казались разрешимыми, природа не имела тайн, которые бы мы не могли в принципе разгадать. Я считаю и считал, что чрезмерные эти возможности лишили человека многого — они разучили его радоваться малому. Видите, и совершенство имеет свои отрицательные стороны. Путь к совершенству, конечно же, бесконечен, но мы пока просто не имели четкого представления, куда и каким путем идти дальше. Одно время даже бытовало мнение, что не стоит посылать экспедиции за пределы солнечной системы, поскольку всякая экспедиция-риск. Нас обволакивало благодушие, обвораживала безмятежность, мы дряблели. Не всем это нравилось, и «Комета» все-таки рванула в космос. За ней пойдут другие корабли. Принято решение расселяться по галактике, искать новые миры и молодые звезды с планетными системами, пригодными для освоения. Вперед! Таков сегодня лозунг моей Земли. Мы наконец предпочли действие, и это, местное слово по мне.
…Вездеход миновал пляж, дальше потянулись пустые холмы, поросшие тощей травой, и вдалеке я заметил — белые пятна; когда же подъехал ближе, разобрался, что это цветы-деревья, иначе их не назвать. Цветы-деревья от метра высоты до четырех-пяти. Мохнатые стволы, напоминающие формой старинные амфоры, венчались соцветием-розеткой. Лепестки лишь обозначались, сам же цветок, идеально круглый, напоминал шестеренку, однако зубья ее были не острые, они очерчивались мягко, обегая полный круг. Я остановил танкетку, не утерпел; грех проезжать мимо такой красоты. Я выбрал деревцо поменьше и опустился перед ним на колени, чтобы заглянуть в чашу, в темную ее горловину, стекающую в ствол. Цветок был прозрачный, в нежных жилках его сонно пульсировала жидкость, подчиненная ритму, — она то разбегалась по цветку, то опадала, как вода в родничке. Это тихое движение можно было наблюдать вечность. Но смотреть одно, Я хотел еще в силу исконной человеческой привычки потрогать чудо руками, меня просто подмывало прикоснуться к цветку, иначе бы я целый день чувствовал неудовлетворение, жил бы, испытывая легкое огорчение от мысли, что не сделал чего-то весьма важного. Через скафандр я все равно бы ничего не ощутил; теплый цветок или холодный, гладкий или шершавый, нежный или грубый? Рассудок диктовал: не трогай, но рука, неладная, помимо воли легла на цветок, белый, как подвенечное платье, и такой хрупкий на вид. Розетка мигом сжалась в трубку, внутри трубки что-то хлюпнуло, как в простуженном горле, из отверстия ударила сильная струя. Обзорное стекло скафандра заволокло серой пеной. Я ощупал грудь, пальцы липли к скафандру, ко мне, казалось, слеталась и сползалась вся живность планеты. И откуда она бралась в пустой степи? Вот оно что; от меня пахло, наверно, как от парфюмерной лавки… По стеклу ползали букарашки, кто-то, похоже грызун, больно рвал ногу зубами. «Пора бежать!»
Танкетка не спасла от напасти, ведь все живое я затащил с собой в кабину.
— Голова! — крикнул я, постанывая от боли. — Спасай!
Танкетка понеслась, подпрыгивая на рытвинах, как необъезженный жеребец (мне доводилось объезжать лошадей), но лихая езда не стряхнула с ноги злую крысу, или как там ее называть, она, похоже задалась целью передавить мою кость своими челюстями. «Хорошо еще, что танкетка стояла недалеко, иначе я насобирал бы компанию побогаче». Вроде даже я видел сквозь мутное стекло, как ко мне спешили животные величиной с собак, горбатые и с длинными хвостами. Эти бы дали жару! Боль наматывала ужасная, она разливалась по телу горячей волной, лоб мой вспотел, дышал я часто и затяжно. Я бил ногой изо всех сил, пытаясь стряхнуть проклятую крысу, но она не отцеплялась, она, наверно, и мертвая не отпустит. В кабине не развернешься, к тому же и обзорное стекло скафандра залеплено сплошь. Как изловчиться? Я подобрал на ощупь какую-то железку с пола, но достать железкой ноги не мог, а сил моих терпеть уже не было. Я застонал, подумав с горькой, усмешкой: «Доигрался!» Перед глазами замельтешили искры, и накатила темнота.
«Доигрался!»
Глава третья
Я лежал вверх лицом и видел небо, оно было низкое я в облаках. «Кажется, смеркается?» — подумалось равнодушно, и сразу вспомнилось, что я на Седьмой и здесь всегда сумерки — утром ли, вечером ли, днем ли. Здесь всегда облака. Еще ни разу не видел я чистый горизонт и чистый зенит. «Может, время года такое? Почему же нет дождей?»
Будут и дожди.
Все будет, дай срок.
— Как чувствуешь себя, Ло?
Это спрашивает Голова.
«Почему мне так легко?» Я понял: крыса отцепилась и боли нет. Ужасной боли нет. Хорошо-то как!
— Ло, тебе придется снять, скафандр, — сказал Голова.
— Это почему же? — Я повернулся набок и увидел, что лежу на пляжике метрах в тридцати от гондолы и возле суетятся киберы — плоские круглые коробки с ножками и усиками антенн, — осматривают и ощупывают меня, будто ископаемое.
— Жидкость, которой ты облит, несмываема и с острым запахом.
— Испортил скафандр! Запасной есть?
— Есть, но утяжеленной конструкции.
— Новый сможешь изготовить?
— В принципе — да, но на это потребуется время.
— Пусть киберы раздевают меня. Добегу, поди, и без скафандра.
— Тебя подтащат к самому шлюзу.
— Сам доплетусь.
Я чувствовал слабость, тошноту, тело повиновалось мне плохо, но я поднялся, постанывая, и побрел, сопровождаемый киберами, к шлюзовой камере. Песок был податлив и вязок, каждый шаг давался с мукой, левая нога не сгибалась, она волочилась, будто лишняя. «Ну и цветок! Такой красивый цветок!»
Теперь я лежал уже у самой гондолы, автоматы ворочали меня, как сырую колодину. Застежка почему-то не поддавалась, и кибер сел на меня верхом, немягкие его ноги ощутимо давили. Сперва это было даже забавно, но потом я возмутился;
— Слезай, железяка, ведь я живой еще!
— Мне удобно, — ответил кибер.
— Ему удобно! Зато мне неудобно.
— Мне удобно, — с унылой монотонностью ответил кибер и опять начал переступать по мне, как по мостовой.
— Слезай, говорю!
Слез. Я видел краем глаза через незамутненное пятнышко на стекле; железяка вертит антеннами — спрашивает у Головы, как быть. Команда, видимо, поступила, и я был перекантован на живот.
