Александр Ильин - Притча о маленьком человеке
— А в — третьих, «поживем — увидим», — ответил его же словами Кузнец.
Бэби просто ненавидел, когда его начинали учить. Тем более в присутствии его друзей. Ведь он сам прекрасно во всем разбирался, даже в том, о чем не имел ни малейшего представления.
— Да о чем ты говоришь?!. — решил он осадить Кузнеца. — «Верить — не верить», — передразнил Бэби. — Это все твои теории. Куй железо, пока покупатель в кузне!.. Пока он от жара да от звона разомлел, вот тут ему «от всей души» товар и задвигай!.. Я это по своей овощной лавке знаю.
— Ну, тогда счастливо оставаться. — Кузнец вышел, прикрыл за собой дверь. С грустью посмотрел на кузницу, махнул рукой и пошел к подводе.
— Попрощались? — спросила его жена, когда он устроился на мешках с пожитками.
— Попрощались, — ответил Кузнец и, словно размышляя вслух, проговорил: «Да…не будет из него толку в кузнечном деле».
— Почему? — удивилась жена.
— Знаешь, какая поговорка у старых кузнецов — ко- валей была?
— Какая?
— «Ковать — не куковать, тут душу надобно имать…» Но!.. Пошла, родимая, — прикрикнул он, и лошадка бодро затрусила по хорошо накатанной дороге.
Прошло время. Большая стройка в маленькой горной стране так и не началась. Невостребованные гвозди так и валялись по всей кузне. Горн разжигался все реже. Дело постепенно хирело и, в конце концов, Бэби приспособил кузню под склад для своей овощной лавки. Несмотря на это, его уже нельзя было назвать маленьким человеком. Теперь это скорее был небольшой человек. Но ему‑то хотелось стать Большим… Ему хотелось выйти из ненавистной тени и хорошенько прогреться в теплых лучах известности и славы.
Время от времени Бэби приходил в кузню, заставленную полными овощей корзинами, где сквозь густые овощные ароматы неуловимо пробивался дух металла и остывшего горна. Там он садился на грубый дубовый табурет и думал о жизни. Мысли, по преимуществу, были мрачные. А чему радоваться? Уже за сорок, лучшая половина жизни за плечами, а основной своей цели — стать Большим — он так и не достиг. И, хотя, со временем, затруднявшие его рост тени несколько побледнели и между ними обозначились некоторые просветы, ему пока так и не удалось занять свое место под солнцем.
Доискаться до причин такого неуспеха для Бэби особого труда не составляло: виноваты были все — и маленькая горная страна, в которой он жил, и большая северная, где он учился на лекаря, и глупость окружавших его людей, и непроходимая дремучесть правителей, алчность и бестолковость заморских поставщиков его овощной лавки. Но больше всех доставалось Кузнецу. Это с его появления у Бэби начались все проблемы и трудности. Это он — Змей Искуситель — сбил Бэби с правильного пути. Бросить коту под хвост столько лет учебы и успешной работы лекарем, оставить свой любимый табун боевых коней, будучи в пяти минутах от широкой известности и, может быть, славы… И ради чего? Ради овощной лавки? Ради нескольких потогонных лет в кузне? «Удочку, видете ли, он мне хотел подарить… Да у меня своих удилищ в чулане на пятерых хватит! Знаем мы его удочку: это он меня как живца использовал в своих интересах…» И еще много подобных мыслей и откровений, навеянных призрачными запахами кузни, роилось в его голове.
И все это было правдой. Его правдой. Правдой маленького человека, каким он на самом деле и оставался в душе, когда в любой ситуации, подобно ребенку, он ищет вокруг себя виноватых в своих ошибках, в своих неудачах, в мокрой своей постельке. Поискать причину своих проблем в себе самом было выше его понимания. Мировосприятие Бэби было крепко замешано на дрожжах детского комплекса — «виноваты все, потому что мне плохо».
Постепенно мыслям и откровениям становилось тесно и, чтобы как‑то освободиться от них, Бэби пробовал делиться ими со своею женой. Но и ее голова была забита тем же самым. Бесконечные разговоры о Кузнеце, его мелочности, бесчеловечном отношении к Бэби и о его неблаговидной роли в судьбе их семьи стали приобретать ритуальный характер и превратились в пикантную приправу к кофа, которым они традиционно потчевали друзей на своей уютной кухне. Однако этой малой отдушины явно не хватлало Бэби, чтобы как‑то облегчить внутренний напор захлестнувших его размышлений о жизни.
И вот ему на глаза попались коробка, полная клубков грубой шерстяной нити, на которой он почти ежедневно вязал узелки на память: кто что сказал, кто что сделал, кто сегодня плохой, кто еще хуже, кто его обидел или не любит, кто не любит того, кто его обидел или не любит… О, это была находка! Это был клад! Это был выход!
— Я обо всем напишу, — решил он. — Я обо всех напишу. Всем сестрам по серьгам… Вот я им ужо!.. Пусть знают с кем дело имели, кого оценить ума не доставало. И ты, Кузнец, держись. Я тебе покажу, КОГО у тебя жизни учить наглости хватало, КОГО ты на подхвате хотел держать, КОМУ ты по глупости своей вторые роли отводил!.. Я про тебя такое… Я тебя таким…
— Правильно, — поддержала жена. — Пора людям всю правду про него рассказать. А то уж столько лет прошло, а еще полно глупцов, которые его добрым словом вспоминают. Пиши былину или какую летопись. Пусть ему икнется. А тебя люди по всей стране узнают. То есть еще лучше узнают, — на всякий случай поправилась она.
— «Былину»… «летопись»… — проворчал Бэби, — это все старье, нафталином пахнущее. Я мемуарную историю писать буду. Попрошу не путать с амурной, — угостил он супругу каламбуром.
— Бэби, ты гений, — восхитилась она. — Все известные люди писали мемуары! Пиши скорее, мне нетер- пится почитать.
Бэби настолько воодушевился, что тут же сбегал в соседнюю лавку, купил чистых листов бумаги. На обратном пути, во дворе, несмотря на негодующий гогот гусей, надергал из них десяток перьев, старательно очинил их и принялся за работу.
Сочинял Бэби взахлеб. Перо так и порхало над бумагой, едва успевая фиксировать поток его сознания, и в той же мере напоминало собой гордую длин- ношеею птицу, в какой излагаемая с его помощью история напоминала реальные события, имевшие когда‑то место. Время от времени Бэби откладывал орудие труда с тем, чтобы свериться со своими узелками на том или ином шерстяном клубке.
Это было по — настоящему счастливое время для Бэби. Сидя на кухне, он творил, подгоняя свою и без того резвую мысль крепким, с горькой пенкой, кофа, и нещадно дымил свежим заморским табаком. Бэби громко смеялся над своими шутками и каламбурами, зачитывал особо удачные места вслух, сверяясь с ощущениями супруги — достаточно ли крепко он «приложил» того или иного «героя» своей истории. Потом, окрыленный поощрениями, возвращался к столь сладостному процессу скорописи.
