Пол Керни - Путь к Вавилону
— Надеюсь, мистер Ривен, вы себя чувствуете хорошо, потому что к вам пришли. Солидный такой господин, очень внушительный с виду, да. Адвокат, я так понимаю, или что-нибудь в этом роде. Я только устрою вас поудобней и сразу его приглашу. Ваш блокнот при вас? Хорошо. Пойду, позову его.
Ко мне пришли. Поболтать с Майклом Ривеном, снова обретшим голос. Не было печали.
Посетитель. Пухленький коротышка в строгом костюме, сидящем на нем как-то очень уж неуютно, как на корове седло, точно ему — то есть, костюму, естественно, — хотелось тихонечко улизнуть куда-нибудь подальше отсюда. С квадратным, бодро-румяным лицом и волосами, постриженными почти по-военному коротко, посетитель мог бы быть кузнецом или старшим сержантом, если бы не эта мягкость взгляда. На лице его сияла улыбка, нацеленная на Ривена. Он выбросил руку вперед.
— Привет, Майк.
Ривен пожал ему руку. Улыбка наощупь пробралась наружу, к губам.
— Привет, — отчетливо произнес он. Человек этот — его редактор, повивальная бабка всех его книг. Которые Ривен писал, когда мир был юным.
Хью — так его звали — пододвинул стул и уселся подле кресла Ривена. Стул царапнул по полу. Хью, казалось, избегал смотреть Ривену в глаза.
Боже мой! Неужели это так страшно?
Наконец он решился и поглядел на Ривена. Пожал плечами:
— Вот черт. Даже сказать нечего.
— Да, — отозвался Ривен. Слово вышло чистым как стекло.
Хью махнул рукой.
— Предполагалось, что я тебе выдам должную порцию сочувствия, а потом, выждав для приличия некоторое время, стану расспрашивать, как там с твоей писаниной. — Он усмехнулся, и на мгновение весь его облик стал каким-то мальчишеским. — У меня пересохло в горле. Язык такой, знаешь, черствый, словно вчерашний хлеб. Подобные вещи… они легче проходят под культурным воздействием алкоголя. Но это табу, как мне сказали.
Ривен кивнул.
— Я бы душу, наверное, продал за кружку пива.
Лед сломался. Хью заметно расслабился. Оглядевшись по сторонам, он достал из кармана одну из своих жутко вонючих сигарет и с наслаждением закурил.
— Наркота. Понимаю. Я говорил с твоим доктором. Судя по дозам, что они в тебя тут вливают, ты давно должен был отлететь как бумажный змей… — Он вдруг умолк и принялся созерцать свою тлеющую сигарету. — Мне так жаль, Майк. Тебя… ее. Что так все паршиво вышло. Но что такое сказать, чего еще не было сказано? Ты знаешь, как я к ней относился, Майк. Я обожал ее. Очаровательная была женщина, восхитительная. Такая потеря.
Ривен снова кивнул. Скорбь не только обременительна. Она банальна до пошлости. Общедоступна.
— Я знаю, — сказал он. Слова как будто сваливались с неуклюжих губ. Голос его, звучал как из приемника, у которого подсели батарейки.
— Оставим это, Хью.
Над пальцами редактора вился дым.
— Хорошо, что ты левша.
Ривен нахмурился. О чем речь? Но потом понял. Моя здоровая рука. Моя «пишущая» рука. Вот она — ирония судьбы.
— Я теперь не пишу. Уже сколько времени не пишу… давно, Хью.
Хью, смущенный, кивнул.
— Честно говоря, другого я и не ждал. Тебе нужно время. С моей стороны было бы просто бесстыдно разглагольствовать тут о корректурах или дальнейших планах… — Но, судя по его виду, Хью хотелось сейчас обсудить именно эту тему. — Ты теперь быстро идешь на поправку, вот что самое главное. Еще на прошлой неделе ты вообще не мог говорить. Врачи считают, что скоро ты поправишься окончательно… Мы тебя не торопим.
Ты, черт возьми, прав.
— Хотя вот есть одна вещь, Майк… твоя третья книга. Общественность, знаешь ли, требует… последняя в трилогии. Фанаты твои завалили нас письмами.
Ривен фыркнул, напугав самого себя. Фанаты! У меня есть фанаты. Бог ты мой!
В ответ Хью улыбнулся.
— Я понимаю. После несчастного случая продажа твоих книг выросла вдвое. Такова человеческая натура — непостижимая и временами сволочная. Случилась трагедия, настоящая, в жизни, и вдруг всем приспичило читать твою беллетристику. Лично я не смог бы объяснить этот странный феномен.
Смех застрял комком в горле Ривена, казалось, еще немного — и он просто подавится смехом.
— Я, может быть, опишу все это в следующей своей книге, — прохрипел он. Глаза его блеснули.
Утес на Скае. И сам он, сидящий на каменном выступе. И безжизненно повисший трос. Он все еще слышал крик. Ее крик.
Почему это казалось особенно ужасным, что она при падении выкрикнула его имя?
— Мне очень жаль, — повторил Хью, ерзая на стуле. Потом посмотрел на часы. — Я пойду. Ты, вполне обойдешься без всей этой мутотени. Позвони мне, когда… когда немного придешь в себя. — Он встал и, по-видимому, хотел опять подать руку, но потом передумал. — Я пойду, — повторил он снова. — Ты держись тут, Майк. — После чего, не оглядываясь, ушел. Ривен принялся теребить рычаг управления в подлокотнике кресла.
Почему, интересно, эти штуковины наводят на людей такой ужас? Сидишь вот в такой, и ты уже вроде не человек, а какой-то железный кентавр. И люди отводят глаза. Пусть Дэн Дэйр лопнет от зависти. Это Майкл Ривен собственной персоной — на своих самых крутых реактивных салазках.
Он направил кресло к окну и выглянул наружу.
Осень. Осень на Скае. Папоротник скоро станет совсем-совсем бурым. Ты успеешь еще застать первый снег на Квиллинских высотах. Не верится даже, но и там, наверху, ноябрь бывает на удивление теплым.
— Какой-то он кислый был с виду, этот ваш визитер, — весело объявил Дуди. Он толкал перед собой тележку, нагруженную бельем для прачечной, и резко затормозил подле кресла Ривена.
— Сейчас бы бренди, — рассеянно отозвался Ривен. — Крепкого бренди. И много.
— А я-то думал, что вы уже вроде избавились от этой пагубной привычки. Пребывание в больнице все же имеет свои преимущества.
Ну да. Преимуществ не счесть.
— Дуд, какое сегодня число?
— Двадцатое ноября. Вот ведь гадство, эти чертовы простыни меня заколебали. Наш старый говнюк, мистер Симпсон, снова ведет себя, скажем так, небрежно. Можно было бы предположить, что уж банкир должен контролировать свою задницу. Да только вот светофор у него не горит, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Получается, я здесь четыре месяца. Боже правый!
— Дуди, а сколько ко мне приходило людей с тех пор, как я сюда поступил?
Дуди помедлил, соображая.
— Да куча народу. Заходили сюда частенько. Просто вы никого не видели. Валялись в беспамятстве. — Тут он сморщил лоб. — И вы ни разу не сказали, почему не хотите их видеть.
Воспоминания. Сочувствие. О боги!
Он снова уставился в окно, глядя на реку и прибрежные ивы. Однажды он заметил, как там промелькнуло что-то синее — зимородок. Зимородок, лето…
