Стиг Ларссон - Девушка, которая застряла в паутине
Однако представители «Сернер» — прежде всего шеф отдела публицистики Уве Левин — заверили, что нуждаются в престижном издании и что «все» руководство восхищается «Миллениумом» и больше всего хочет, чтобы журнал оставался прежним. «Мы здесь не для того, чтобы зарабатывать деньги, — как выразился Левин. — Мы хотим делать нечто важное». И он сразу позаботился о существенной добавке в кассу журнала.
Поначалу «Сернер» не вмешивался в редакционную работу. Деятельность шла своим чередом — правда, с чуть лучшим бюджетом, — и по редакции распространилось новое ощущение надежды; иногда оно возникало даже у Микаэля Блумквиста, почувствовавшего, что он, в виде исключения, может посвятить время журналистике, а не волнениям из-за финансовой ситуации. Но приблизительно одновременно с началом гонений на него журналиста не покидали подозрения, что холдинг воспользовался ситуацией — тон изменился, и появились первые случаи давления.
Разумеется, Левин сказал, что журнал будет продолжать докапываться до глубины, сохранит литературную форму изложения, социальный пафос и тому подобное. Но ведь необязательно посвящать все статьи нарушениям в области экономики, несправедливостям и политическим скандалам. Он заявил, что о гламурной жизни — о знаменитостях и премьерах — тоже можно делать прекрасные репортажи, и принялся вдохновенно говорить о журналах «Вэнити фэйр» и «Эсквайр» в США, о Гее Телизе и его классическом портрете Синатры — «Frank Sinatra has a Cold»[4], а также о Нормане Мейлере, Трумене Капоте, Томе Вулфе[5] и еще бог знает о чем.
По существу, Блумквист ничего не мог возразить — тогда. Он сам всего полгода назад написал длинный репортаж об индустрии папарацци, и если б нашел хороший и серьезный угол зрения, то сумел бы описать любую незначительную персону. Микаэль обычно говорил, что качество журналистики определяется не темой, а подходом. Нет, воспротивился он тому, что почувствовал между строк: это прелюдия к более существенному вмешательству, а «Миллениум» начинал становиться для холдинга таким же, как любой другой журнал, то есть изданием, которое можно менять как угодно, пока оно не станет прибыльным — и выхолощенным.
Поэтому, услыхав о том, что Уве Левин нанял консультанта и велел тому провести целый ряд обследований рынка, о результатах которых намерен доложить в понедельник, Микаэль просто-напросто отправился в пятницу после обеда домой и долго, сидя за письменным столом или лежа в постели, формулировал разные пламенные речи о том, почему «Миллениум» обязан держаться за собственную концепцию. В пригородах происходят беспорядки. В риксдаге сидит партия с откровенно неприязненным отношением к иностранцам. Растет нетерпимость. Фашизм укрепил свои позиции, повсюду есть бездомные и нищие. Швеция стала во многих отношениях постыдной страной. Блумквист сформулировал множество прекрасных, возвышенных фраз и в мечтах пережил целый ряд фантастических триумфов, произнеся так много метких и убедительных слов, что вся редакция и даже весь холдинг «Сернер» очнулись от своих ошибочных представлений и дружно решили следовать за ним.
Однако по здравому размышлению Микаэль осознал, насколько легковесны подобные слова, если никто не верит в них чисто экономически. Money talks, bullshit walks[6] и все такое! Прежде всего, журнал должен окупаться. А уже потом можно изменять мир. Только так, а не иначе, и вместо планирования сердитых речей он задумался, нельзя ли подыскать хороший материал. Надежда на мощное разоблачение, возможно, смогла бы пробудить у редакции уверенность в себе и заставить их всех наплевать на исследования и прогнозы Левина в отношении замшелости «Миллениума», или что там Уве задумал им выложить.
Со времени своей сенсационной публикации Блумквист стал чем-то вроде новостного центра. Ежедневно он получал наводки на правонарушения и темные дела. В большинстве своем, по правде говоря, это была чистейшая ерунда. Разные правдоискатели, заговорщики-теоретики, вруны и выскочки поставляли ему истории самого бессмысленного свойства, не выдерживавшие даже поверхностной проверки, или, по крайней мере, недостаточно интересные, чтобы вылиться в статью. С другой стороны, за чем-то совершенно банальным или будничным иногда крылся великолепный материал. Простое дело, связанное со страховкой, или тривиальное заявление об исчезновении человека могло вмещать в себя большую историю общечеловеческого уровня. Никогда точно не знаешь. Надо все методично изучать на свежую голову, и поэтому в субботу утром Микаэль уселся с ноутбуком и блокнотами и стал штудировать все, что у него имелось.
Он просидел до пяти часов и, в общем-то, обнаружил кое-что, увлекшее бы его лет десять назад, но теперь не вызвавшее особого энтузиазма — классическая проблема, уж кому-кому, а ему хорошо известная. После нескольких десятилетий в профессии большинство тем кажется знакомыми, и хотя ты умом понимаешь, что какой-то материал хорош, он все равно тебя не увлекает. Когда вдобавок на крышу обрушился холодный проливной дождь, Микаэль прервал работу и переключился на Элизабет Джордж.
Это не только эскапизм, убеждал он себя. Иногда самым лучшим идеям надо вылежаться, говорил его опыт. Если заняться чем-то другим, фрагменты мозаики могут внезапно встать на свои места. Однако никакой другой конструктивной мысли, кроме того, что следует почаще лежать, читая хорошие романы, ему в голову не пришло, и к утру понедельника, снова принесшему отвратительную погоду, Блумквист успел проглотить полтора детектива Джордж плюс три старых номера журнала «Нью-Йоркер», давно пылившихся у него на ночном столике.
И вот теперь Микаэль сидел на диване в гостиной с чашкой капучино в руках и смотрел на непогоду за окном. Чувствовал он себя усталым и безразличным ко всему вплоть до того момента, как резким рывком — словно внезапно решив, что вновь обрел дееспособность, — поднялся, натянул ботинки и зимнее пальто и вышел из дома. На улице было на редкость противно.
Леденящие порывы ветра с дождем пронизывали до мозга костей, и Микаэль быстрым шагом двинулся в сторону улицы Хурнсгатан, казавшейся необычайно серой. Весь район Сёдер словно бы лишился своих красок. Даже ни единого сверкающего осеннего листочка не кружило в воздухе. Опустив голову и скрестив руки на груди, Блумквист продолжил путь мимо церкви Марии Магдалины к Шлюзу, а затем свернул направо, на холм Гётгатсбаккен и, как обычно, зашел в здание между магазином одежды «Монки» и пабом «Индиго». Поднявшись в редакцию, находившуюся на четвертом этаже, прямо над помещениями Гринпис, он уже при входе услышал шум голосов.
