Наталья Болдырева - Жаркое лето. Первый поток
Отряды походили по одному, строясь по трем сторонам просторной квадратной площадки, где на четвертой ей стороне возвышалась небольшая трибуна с тремя вышками. На одной из них трепетал флаг Федерации, на второй развевался флаг лагеря, третья, куда обычно поднимали олимпийский флаг, была пуста.
Солнце уже показалось над деревьями, и посеребренные концы галстуков трепетали на ветру чистым светом. Все провожали нас взглядом, пока мы не стали, наконец, на свое место, и еще через несколько минут, когда вокруг площадки не осталось ни одного свободного места, торжественная линейка, посвященная закрытию потока, началась.
Любовь Викторовна, поднявшись на трибуну, снова произносила прощальные слова, но теперь они звучали более официально. Потом она принялась раздавать грамоты. "Первому отряду", — разносилось над площадкой, — "за неукоснительное соблюдение всех лагерных правил присуждается грамота "Самый дисциплинированный отряд".
Грамоты, конечно же, получали все, но когда прозвучало: "Тринадцатому отряду за поддержку товарищей и взаимовыручку присуждается грамота "Самый дружный отряд", весь лагерь взорвался криками, и мои ребята кричали громче всех, пока Марина, в развевающейся голубой юбке, в лазурно-голубом берете, с галстуком на груди, поднималась на трибуну, чтобы принять грамоту.
— Это вам, — сказала Марина, вернувшись и передавая грамоту мне.
Линейка завершилась спуском лагерного флага. Трепетало на ветру бирюзовое полотнище с тремя серебряными волнами, бегущими по нижнему краю. Торжественно звучал гимн, и комок подкатывал к горлу.
После линейки мы сразу же пошли в столовую. Катер к орбитальному лифту отходил еще до полудня, и нужно было успеть переодеться, отдать Яне форму, собрать свои вещи, и проверить, чтобы никто ничего не забыл.
По дороге к столовой дети из других отрядов подбегали к нам, любопытствуя. Девочки трогали гладкий шелк галстуков, мальчишки, дурачась, мерили береты.
Когда мы поднялись на второй этаж, я увидела, что за моим столиком снова, как и в первый день, сидит Ильсур Айсович.
— Поздравляю, — сказал он, едва сдерживая смех, как только я подошла и села рядом.
— С чем? — спросила я, по его смеющимся глазам понимая, что поздравить он меня хочет отнюдь не с получением грамоты. В груди уже привычно екнуло.
— Паша растрезвонил уже на весь лагерь, как вы мылись с ним вчера в душе, — сказал Ильсур Айсович, поднимаясь.
Я сморгнула, не понимая, а потом почувствовала, как краснею вся, от кончиков пальцев до корней волос.
— Красивая форма, — добавил Ильсур Айсович прежде чем уйти, — тебе очень идет.
Вскочив, я обвела взглядом столы, ища Пашу, но его то ли не было, то ли он затерялся среди беспорядочно снующих туда-сюда детей. Обессиленная, я опустилась на стул. Было обидно до слез. Взяв пакет с соком, я с силой проткнула его трубочкой, принялась пить.
— Татьяна Сергеевна, я дурак, — сказали вдруг прямо надо мной.
— Паша, я поняла это еще когда ты вымазал голову краской! — рявкнула я, вскидывая взгляд.
Он стоял передо мной, растрепанный, галстук на его груди был свезен в сторону, на скуле красовалась свежая ссадина, а под глазом расплывался скороспелый синяк.
— Господи, Паша, что с тобой, — спросила я, беря его за руку и сажая рядом.
— Поговорил с Ди, — ответил он, трогая осторожно свезенную кожу.
— Не лезь грязными руками, — одернула я, а потом вспомнив вдруг, как прикидывала, чья возьмет, если Паша и Ди вдруг подерутся, спросила, — он что? Тоже, как Мамонтёнок, знает приемы единоборств?
— Нет, — усмехнулся Паша, — просто, когда он сказал мне, что ухаживал за вами для отвода глаз, я растерялся немного.
— Паша, — до меня медленно доходило, в чем именно только что признался мне этот мальчик. — Паша, мне девятнадцать лет, — сказала я, не желая подчеркивать лишний раз, что ему всего-навсего тринадцать.
— Говорю же, глупо получилось, — ответил он, гладя в сторону. А потом обернулся и, посмотрев прямо в глаза, спросил, — Татьяна Сергеевна, вы простите меня?
— Конечно, — ответила я, беря и пожимая его руку.
— Спасибо, — он сжал мою в ответ.
— Иди ешь, — кивнула я на столы, — скоро домой.
— Скоро домой, — повторил он, поднимаясь.
Отъезд приближался неумолимо. В мелких хлопотах время утекало сквозь пальцы. И когда ребята сдали мне вновь упакованную форму, и когда они сняли с кроватей набитые сумки и одернули одеяла, и когда они выстроились перед корпусом, а я еще раз прошлась по спальням, проверяя шкафы, тумбочки и заглядывая под кровати, не осталось больше ничего, кроме как закрыть опустевший корпус и в последний раз пройти по дорожке, спускающейся к океану.
Отряды растянулись по ней длинной пёстрой лентой. Сияло солнце, волны плескались о скалы, набегали на песок далеко внизу, и было видно, как идет от серебряной нити орбитального лифта, подпрыгивая на волнах, катер.
Лестница, всегда такая длинная, скоро кончилась, пустым берегом мы прошли на причал, где стояло уже, стукаясь бортом о покрышки, принимающее пассажиров судно. Девчонки вешались мне на шею, не скрывая слез, и даже мальчишки подходили обняться на прощание, смаргивая как-то слишком уж часто. Суета, поднявшаяся было на тесно причале, стихла, как только дети погрузились на борт. Двигатели, взрыкнув, заработали, дав задний ход, катер развернулся, и помчался, оставляя белый пенный след, прочь.
Вожатые, опершись о перила пирса, долго махали ему вслед.
