Вячеслав Назаров - Бремя равных
Карагодский нервничал. Оставаться пешеходом посреди перекрестка больше было нельзя. Надо было действовать. А он еще не знал, как себя повести броситься навстречу приближающейся лодке или демонстративно покинуть площадку. Хитрить было невозможно, да и стыдно: подойти к лодке-значило окончательно сложить оружие, окончательно попасть под гипнотическую власть Пана (или его идей, какая разница!) и выступить с ним против тех, лентяев, подлецов, крохоборов, бюрократов, трусов, соглашателей, кому всякое новое-поперек горла, всех тех, кого можно презирать, но сбрасывать со счетов -нельзя.
Карагодский попятился к дверям. И когда вдруг появился радист с традиционным: "Вениамин Лазаревич, вас вызывает Москва",- Карагодский бросился к нему, как к неожиданному спасителю.
Никто не заметил его ухода.
12. ВЕЧНЫЙ СОВЕТ
Пан полусидел, полулежал, откинувшись на подушки, и терпеливо ждал. Обычно после двойной дозы стимулятора все приходило в норму, но сегодня приступ длился дольше обычного. Словно тонкая дрель все глубже и глубже входила под левую лопатку, глухой болью отдавая в плечо. Боль давила виски, скапливалась где-то у надбровий, и тогда перед глазами порхали черные снежинки. Ноги лежали тяжелыми каменными колодками, в кончиках пальцев противно покалывало, точно они отходили после мороза.
- Ну, не дури, не дури, старое,-уговаривал Пан свое сердце.- Перестань капризничать. Вернемся - пойдем к врачу, честное слово. Отдохнем хорошенько, поваляемся в больнице... А сейчас нельзя, понимаешь? Никак нельзя.
Сердце стучало с натугой, то припуская дробной рысью, то вдруг замирало на полном скаку, словно прислушиваясь, и тогда все внутри холодело и обрывалось, подступая к горлу.
- Ну-ну, потише,-бормотал Пан.-Ты меня на испуг не бери. Знаем мы эти фокусы. Аритмия-это, брат, для слабонервных. А я с тобой еще повоюю...
Пан воевал со своим сердцем уже давно-и пока успешно. Вся трудность состояла в том, чтобы утаить "войну" от окружающих. До сих пор это удавалось- даже близкие друзья не знали, что делает он, закрывшись и отключив видеофон. Посмеиваясь, рассказывали анекдоты - одни о том, как Пан летает верхом на помеле, другие о том, как Пан учит говорить дрессированного микроба,- а он лежал, откинувшись на подушки, скорчившийся, маленький, и бормотал, облизывая сохнущие губы.
- Ну, старое, ну еще немножко, поднатужься, пожалуйста, вот вернемся-пойдем к врачу, честное слово. А сейчас нельзя, понимаешь? Некогда нам с тобой дурить...
И сердце послушно поднатуживалось, тянуло, хлопая изношенными клапанами, с горем пополам проталкивая в суженные спазмой артерии очередные порции крови, чтобы не задохнулся, не померк этот настырный, требовательный мозг. И Пан появлялся снова, энергичный, неуемный, заполошный, и старички-сверстники завистливо говорили ему вслед: "Надо же, его и годы не берут, никакая хворь не привязывается-счастливчик..."
Но сегодня сердце заартачилось. Оно уже не хотело верить обещаниям-ему нужны были отдых и покой. А трое последних суток и молодого укатали бы...
Пан проглотил еще одну таблетку и закрыл глаза.
На Нину он не сердился. Он вообще не умел долго сердиться, а на Нину тем более. Честно говоря, он бы очень удивился, если бы Нина поступила иначе. Потому что сам он в подобной ситуации бросился бы за Уиссом, очертя голову. И даже записки не оставил бы.
Просто он сильно переволновался. За другого всегда почему-то волнуешься больше, чем за себя. Особенно за молодежь. Они сначала сделают, а потом подумают. Взять хотя бы это пижонство с импульс-пистолетом.
А Нина все-таки молодец. Из нее выйдет толк. Едва поднялась на борт-и сразу в слезы: "Акула видео проглотила..."
Насчет записи, конечно, вышло плохо. Не поняли сразу, что к чему. А когда поняли-поздно было.
Пан поморщился, потер ладонью грудь. Боль отпускала понемногу, но не так быстро, как хотелось бы. Повернув голаву, профессор посмотрел на себя в зеркальную ширму. На него глянуло потемневшее, измученное, заострившееся по-птичьи лицо. Набрякшие веки, потухшие глаза.
Стареешь ты. Пан. Недоверчивость-первый признак старости.
Нина убеждена, что все случившееся с ней - реальность от начала до конца. А вот он-не уверен. Конечно, что-то было на самом деле. Но как отделить действительное от внушенного, .внушенное от невольно придуманного? Что-научный факт, а что-художественный вымысел?
Разумеется, ничего принципиально невозможного в ее рассказе нет. Просто.... Просто все это слишком хорошо укладывается в его собственные гипотезы. А полная ясность в науке-вещь коварная. Она может обернуться голой предвзятостью-когда ученый видит в явлении только то, что хочет видеть. Взять хотя бы этот храм... Ребята облазили весь остров и все дно вокругникаких намеков на окна и подводный ход нет. Не хочется пока говорить об этом Нине, похоже, что храм ей примерещился.
С другой стороны, совсем уж невероятные "чудеса" с белым фонтаном и ожившими маками произошли у него на глазах, а никакого правдоподобного объяснения этому нет.
И Уиcса нет. Если Нина ничего не напутала, Пану уже вряд ли придется беседовать с дельфинами.
Но сдаваться рано. Надо все еще раз проверить, надо как можно чище отмыть золото от песка, чтобы другим не пришлось начинать с нуля. Даже эта неудавшаяся экспедиция дала много-пусть пока не открытий, а только направлений поиска-для самых разных наук: историкам-об истоках религиозных культов Крита и Киклад, психобиологам-о возможностях пента-волны, музыкантам-о новых принципах гармонии, физиологам-о проблеме звуковидения... Может, и в космическом деле Антропова появилась новая многообещающая страница...
А если бы экспедиция удалась полностью?
Пан встал. Голова еще немного кружилась, под лопаткой покалывало, но приступ прошел. Можно снова работать. Надо работать.
Сейчас самое главное-разобраться вот в этой пленке. Вчера Нина сияла в лазарете энцелокинограмму зрительной памяти. Это, к сожалению, не лента видеомагнитофона, но все-таки документ, из которого можно вытрясти крупицы истины, если хорошо покопаться. Не очень удобно копаться в чужих воспоминаниях, но что поделаешь/Нина сама настояла на съемке. А для тажой съемки нужно не толыко мужество, но и чистая совесть человека, которому нечего скрывать от других...
Пан сел было за -проектор, но над дверью заливисто залопотал звонок.
Карагодский вошел, сияя очками, торжественный и суровый.
- Извините, Иван Сергеевич, за вторжение, но нам необходимо побеседовать совершенно конфиденциально. Обстоятельства складываются так, что я вынужден принять кое-какие меры, но я хотел бы предварительно согласовать их с вами. Хотя бы для того, чтобы у нас не возникло никаких недоразумений.
