Стивен Барнс - Плоть и серебро
Внимание Сциллы обострилось при упоминании ее имени, кровь зашумела в ушах.
Разговор обо всяких там трансах и прочем мало что для нее значил. Она слушала вполуха, и мысли ее вертелись вокруг новой версии явления Господина на Ананке, отличающейся от известной ей, как день от ночи.
Может ли… может ли это быть правдой?
Если ее Господин, источник любой истины, мог лгать о том, кто он, то как ей узнать, что из его слов правда? Кроме того, если ложь то, что Он — Избранный Господа…
…то не ложь ли она сама!
Живущая во лжи?
Живущая ложь?
Она резко тряхнула головой.
— Нет! — шепнула она, стараясь отбросить все это одним словом.
Она знает, что Брат Кулак послан Богом вести их в благодать совершенной веры и праведности. Знает, как знает свое имя и лицо.
Она — ангел Его. Господь создал ее, чтобы служить Ему.
Она оглядела свое отражение в экране. Вот доказательство этой истины. Сама ее форма выглажена властью Неба, дабы сделать из нее живое орудие повиновения. Ее мощь — мощь ангела. Она ниспослана с явной целью защищать Избранного Господом, преследовать неверных и карать грешников. Она знала это, как знала, что должна дышать, это было очевидно и неопровержимо.
Но…
Почему то, что Господин рассказал Марши, звучит так похоже на правду? Почему это вызвало поток воспоминаний о том, чего она не видела никогда, о лицах, о чувствах, о застывших моментах жизни, которой она никогда не жила?
Почему мысли ее возвращаются к неясному образу голоса, который похож на ее собственный вопль, к лицу женщины, заполненному отчаянием, когда ее тащит прочь что-то такое яркое, что глазам больно. Слепое пятно, потом снова это лицо, плачущее, молящее, просящее ее не…
…не…
Здесь кончались осколки воспоминаний, будто выкрошенный высокий обрыв над пропастью черного ужаса.
Брат Кулак начал рассказывать историю. Ее историю. Историю ее происхождения. И ангел Сцилла ловила каждое его слово, ища откровения и ужасаясь его.
— Все это я отлично держал в руке, но понимал, что мне по-прежнему нужен будет — как бы это сказать — силовик. К несчастью, мой любимый наемник уже забрал себе слишком много власти. Хуже того, у него стали появляться идеи. Поэтому я…
Старик замолчал, устремив все свое внимание на Марши. Он долго ждал этого момента. И надеялся только, что не слишком долго.
Марши не обращал на него внимания. Он стоял перед высоким столом, закатав рукава выше локтей, скрестив блестящие протезы перед грудью. Он стал дышать глубоко, с закрытыми глазами, без усилий скатываясь в старую знакомую пранаяму. Руки его дрожали в ритме дыхания, как серебряные голуби. Угрюмое выражение, омрачавшее его лицо, исчезло, когда он сосредоточился.
Но вместо того, чтобы дать себе соскользнуть в то подземное состояние, в котором он обычно работал, он удержался на чем-то вроде более высокого рабочего уровня. На краю глубокого холодного колодца.
Глаза его открылись. Подталкивала необходимость нырнуть глубже, туда, куда требовала привычка. Он не отозвался. Согнувшись в поясе, он сложил руки на столе ладонями вверх, с неподвижными спящими кистями. Снова закрыв глаза, он сделал глубокий вдох и отпустил.
Испустив вздох, который мог быть вздохом удовольствия, он выпрямился и шагнул назад. Протезы остались на столе, инертные и безжизненные. Серебристые пластины на культях ниже локтей блестели как зеркала.
Он ощущал расслабленность, непривычную отстраненность. В глубоком трансе он чувствовал себя лучом хирургического лазера, прямой горячей линией такой сильной и туго фокусированной воли, что ни эмоции, ни что-то личное не могло вместиться в эту узкую полосу.
Сейчас было как в состоянии между сном и пробуждением. В этот момент он ощущал мир. Он повернулся к будущему пациенту с выражением интереса на лице.
— Говори, старик. — Разговаривать в трансе — это было новое ощущение. Голос вырвался хриплым шепотом. Невидимые руки он держал вверх, как хирург после мытья перед операцией, ощущая еле заметные воздушные потоки, шелком ласкающие пальцы. Это неописуемое ощущение — «я могу!» — вспыхнуло у него внутри ярче бриллианта.
Брат Кулак неуверенно моргнул, потом овладел собой, крепче стиснув оружие. Он держал его направленным в живот Марши, как и раньше, и только легкий тремор выдавал его опасение.
— На чем я остановился? — пробормотал он. — Ах да. Мне нужен был кто-то, кому я мог бы доверять безоговорочно. Среди последних уклоняющихся из Братства была женщина по имени Аня. У нее была дочь по имени Ангел. Я взял Ангела в заложники. У девочки была родинка на спине. Когда я послал ее Ане в обертке, перевязанной розовой ленточкой, она сдалась. — Он хихикнул. — Конечно, некоторое влияние на ее решение могло оказать мое обещание в следующий раз прислать ей девочкины пальчики, нанизанные на нить, как бусы.
Как бы там ни было, имя Ангела навело меня на мысль. Я уже поставил себя как Избранника Господа, посланного править ими и спасать их. Мне нужен был проводник моей воли, которому я мог бы доверять. Какой лакей мог бы подойти лучше, чем Ангел-Хранитель?
Марши наклонился над Братом Кулаком и достал; серебряные пластины на обрубленных руках остановились на расстоянии ладони от впалой груди старика.
Кулак облизал губы, не отводя желтых глаз от лица Марши. Он знал, что Марши протягивает руки внутрь него, и нематериальные пальцы прошли через плотную ткань сутаны, сквозь кожу, мышцы и кости, не замечая преграды. Он знал все о бергманской хирургии, о том, почему эти брошенные серебряные руки ничего не значат, хотя они и стали символом неверно понятой специальности — главное начиналось, когда их откладывали в сторону. Это был символ плоти и кости, которые приносит в жертву каждый бергманский хирург. Он знал, почему рука хирурга — это все, и почему Марши и его соратники добровольно дали свои на отсечение, и как первый разрез ампутации отрезал их от остального мира медицины. Он знал и многое другое, такое, чего не знало и о чем не подозревало даже руководство Института Бергмана.
Брат Кулак улыбался про себя. Он отлично знал, насколько он в этот момент уязвим. Быть может, Марши держит в руках его бьющееся сердце, и только Клятва, над которой Кулак смеется, не дает ему обратить это сердце в кусок мертвого мяса. Риск был небольшой, но восхитительный, а ирония ситуации — чистым наслаждением.
Боли он не чувствовал. Единственным ощущением было слабое успокаивающее тепло, мягко разливающееся по внутренностям. Он вернулся к рассказу о сотворении Сциллы, добавляя к этой минуте еще одно удовольствие.
