Елена Асеева - К вечности
В один из вечеров, в опочивальне на третьем этаже со стрельчатыми двумя окнами, где стены были убраны желтым шелком с волнообразным отливом различных его оттенков, находились Еси и ее нянька. Сама комната девочки выглядела роскошно убранной. Ну! оно и понятно, ибо Отец, а после Небо сделали все, чтобы Есислава жила в достатке. И хотя девочка родилась от болдырки, которая еще в малолетстве дитяти умерла от болезни, подселили ее к старшему жрецу Полянской волости. К человеку, каковой согласно традиций дарийцев не мог иметь потомства, а брал преемника из детей-сирот, мужского пола.
Впрочем, когда девочку маленькой принес в храме, капище мой старший брат Огнь, все традиции несколько так отступили назад. И днесь именно Есислава, считалась в Дари божеством и будущим преемником старшего жреца центральной волости.
Сводчатый потолок опочивальни отроковицы украшало узорочье, изразцы покрытые глазурью, а деревянный, ровный пол укрывал высоковорсистый коричневый ковер.
Мощная многорожковая люстра, висевшая в центре комнаты, увенчанная свечами, почитай никогда и не разжигалась. Для освещения опочивальни, в углах ее были установлены на высоких серебряных стержнях свещники, с подставкой в точности повторяющей лапу птицы, и четырьмя рожками в навершие для свечей. Не менее великолепным выглядело деревянное ложе отроковицы, стоявшее в центре опочивальни подле стены, высоко приподнятое над полом, с двумя спинками и не менее дюжим матрасом, инкрустированное самоцветными камнями и золотыми полосами. Сверху и с боков на четырех, белых, ровных столбах поместившихся по углам ложа была установлена кровля из шелковой двухлицевой ткани, где на матовом, желтом фоне зрелись крупные рисунки цветов. С вершин же брусьев спускались по четыре стороны от самого ложа сквозные, матерчатые, шелковые завесы, по краю расшитые золотом и убранные кружевом. Словом это было дюжее ложе занимающее большую часть опочивальни, где места наверно всего-навсе и оставалось, что двум мягким, кожаным креслам, да маленькому, плетеному на котором и восседала нянька.
Нянька…
Она чем-то напоминала Кали, определенно, тем, что смотрелось полной, грузноватой женщиной, той самой, что наполняло демоницу мягкостью при касании. У нее было светлое и достаточно приятное лицо, да пшеничные, как у Седми, волосы, каковые она убирала под головной убор, величаемый кружок.
Помню, тогда послышались тихие возгласы, звуки теньканья клинков, порывчатые их удары, скрежетание долетающее из коридора, а после двухстворчатые, широкие двери с арочным навершием находящиеся напротив окон в комнате Есиславы, дрогнув, распахнулись. И в комнату заскочили три бородатых, вооруженных человека. Один из них немедля напал на няньку, и, ударил ее наотмашь мечом прямо по голове. Отчего даже я услышал хруст и треск ломаемых костей, а после и часть лица няньки, словно сдвинулась в сторону. Губы женщины безобразно выгнулись и на месте удара появилась широкая рассечена откуда махом, будто плюхнув, потекла густая юшка.
Еще кажется миг, в котором я толком ничего не сумел сообразить, а Еси спрыгнув с кровати и отбежав к портьере (что прикрывала не только окно, но и часть стены) вжалась в ее плотную материю, с ужасом наблюдая смерть няньки, когда другой из пришлых людей, вынув из-за пояса кинжал, подбежал к отроковице. Он грубо и крепко схватил девочку за грудки, стремительно поднял вверх, и с силой вдавил ее малое тельце в стену. Кажется, токмо морг века Еси, и острие загнутого кинжала вошло в ее шею. Напавший рывком, дернул ручку вправо, прочерчивая тем движением лезвия широкую расщелину на коже девочки. Есислава однократно дернувшись, громко вскрикнула, и тотчас смолкла. А из глубокого рассечения густой пеной уже текла кровь, вне сомнений вытягивая из самой плоти жизнь. Надрывно сотряслось внутри груди девочки сердце и остановилось… замерли легкие, захлебываясь вытекающей кровью.
И тогда я мощно засиял…
Не только закричав и тем, выкидывая зов своим братьям и Отцу, оные недоглядели за моей плотью, но и сияющим своим естеством выплескивая в мозг текущие по мне символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы. Я их брызнул в сам центр мозга, на мгновение приостановивший свой ход. Сей человеческий орган резко колыхнулся, словно пропустив чрез кровеносные сосуды начертанную мной клинопись, и с тем заставляя свернуться в гортани девочки кровь. Да толчком моей клинописи, вжесь той, что содержала геометрические фигуры, образы людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик, подчинившей и саму смерть, заводя биение сердца Есиславы.
Это было огромное усилие с моей стороны. Такой, пусть даже и однократный выплеск из себя клинописи моментально лишил меня сил и я отключился.
Нет, нет, я не захворал. Просто поколь та самая божественная, присущая лишь Родителю мощь возвращать течение жизни уходящему было мне не под силу.
Точнее говорить оказалось к удивление мне под силу, ибо Есислава не умерла, впрочем, как можно догадаться, сия жертва высосала силы из меня.
Очнулся я в дольней комнате и тотчас улыбнулся…
Хотя нет, я еще поколь не умел толком-то улыбаться. Мои уста едва обрисовались текущими по ним символами, письменами, рунами, литерами, свастиками, ваджерами, буквами, иероглифами, цифрами, знаками, графемами… словом моей сутью, обаче доколь не живописались.
Ну, во всяком случае, я обрадовался. Спящая Еси лежала на груди Опеча, оный в свою очередь покоился на выре, подле стоявшего Отца. Наш Творец нежно голубил волосы девочки и своего сына, вернувшегося, как я и предположил дотоль из своего видения, в лоно Небожителей.
— Хочу, моя бесценность, чтобы ты познакомился и побыл подле нашего Крушеца, поколь он на маковке, — прозвучал столь дорогой мне бас-баритон Отца.
— Я так виноват пред малецыком, — откликнулся Опечь, голос у него был, один-в-один, как у Дажбы баритональным очень мягким и лирическим. Он неспешно поднял с облака левую руку, и, протянув ее к лежащей отроковице, робко огладил перстами кожу лица. Пройдясь по губам, щекам, очам и остановившись на лбу. — Так виноват.
— Ох, дорогой мой брат, как я рад, что закончилось твое противостояние Богам. Так рад, — подумал я и самую толику засиял, но тотчас вновь потух, або чувствовал утомленность, мне нужен был отдых.
Все же я свершил много больше, чем мог и после данное напряжение, которое я в себе создал, выплескивая клинопись, еще какое-то время выходило в плоть болью и корчей. Одначе, коль подумать, что Еси должна была умереть, так сие не большая расплата за спасенную ей жизнь.
