Вячеслав Куликовский - В дни торжества сатаны
— Я вижу, вам не очень приятен мой визит. Что же делать, он необходим.
И, усевшись в кресло, он продолжал:
— Могу вам сообщить приятную новость: мне удалось и без вашей помощи узнать все, что мне было нужно. Вы молчите? Напрасно. Могли бы поблагодарить меня за труды и за мои старания сделать вас миллиардершей.
— Я вовсе не нуждаюсь в ваших заботах, — сухо произнесла я.
— Может быть. Но я так добр, что забочусь о вас и помимо вашего желания.
— Ради Бога, довольно этих плоских шуток. Говорите, что вам надо и потом уходите.
— Я пришел сообщить, что мой план вполне готов и что через несколько часов он будет приведен в исполнение.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ничего особенного. Пожалуйста, не бледнейте. Я просто хочу стать богатым человеком.
— Но что вы намерены делать?
— Что я намерен делать — об этом вы узнаете через три-четыре часа. А пока я не буду вам мешать. Можете делать, что хотите: спать, читать, размышлять. За двадцать минут до срока я предупрежу вас. А чтобы вам не пришла сумасбродная мысль поднять прежде времени переполох, я позволю себе принять меры предосторожности.
С этими словами Жорж встал с места и, выйдя из комнаты, закрыл дверь с наружной стороны на ключ.
Я осталась одна со своими мыслями.
Каковы намерения Жоржа? Убить мистера Гарвея? Ограбить его? Послать на континент радио-грамму? Захватить власть над островом в свои руки?
Я терялась в догадках и не знала, на какой из них остановиться. Одна была невероятнее другой.
Ясно было одно: готовилось что-то, что угрожало благополучию и жизни любимого мною человека. Даже, пожалуй, благополучию всего населения острова.
Я долго просидела без движения, стараясь разрешить мучившую меня загадку. Около четырех часов я услышала осторожные шаги и звук поворачиваемого в замке ключа. Вошел Жорж. Лицо его было нахмурено и недовольно.
— Можете ложиться спать. Из-за проклятого тумана придется отложить на сутки приведение в исполнение моих намерений.
Я невольно с облегчением вздохнула. Завтра я улучу момент, чтобы предупредить мистера Гарвея. Под его защитой мне не страшны никакие угрозы Жоржа.
Но последний как будто угадал мои мысли. Он как-то криво усмехнулся и сказал:
— А чтобы предохранить себя от ваших козней, я вынужден буду прибегнуть к маленькому насилию над вами.
Я встала.
— Вы снова намерены бить меня?
— Успокойтесь и сядьте. Насилие выразится в гораздо более мягкой форме: вам просто придется завтра весь день пролежать в постели. Я объявлю, что вы больны и никого не принимаете. Уверяю вас, я буду очень заботливым и внимательным братом — я целый день не отойду от вашей кровати.
— Перестаньте паясничать. К чему эта комедия?
— Это не комедия, а предусмотрительность. Вы ляжете в постель, или… Я не остановлюсь ни перед какими мерами.
Я подумала, что даже лежа в постели, я как-нибудь найду возможность предупредить мистера Гарвея. В крайнем случае, я пошлю ему этот дневник. До ночи много времени. Лучше лечь в постель, чем терпеть новые побои. И я сказала:
— Хорошо, презренный вы человек, я притворюсь завтра больной.
— Вы удивительно милы сегодня, Мара. Я чувствую, что скоро мы будем с вами снова друзьями.
И слегка поклонившись, он вышел, опять закрыв дверь на ключ.
Я положу этот дневник в большой конверт и туда же вложу коротенькую записку мистеру Гарвею.
Надежда еще не потеряна.
Глава XV
На этом дневник мисс Мэри кончался.
Милостивые государи, Джону Гарвею, мистеру Джону Гарвею из Нью-Йорка на протяжении долгих лет его обширной и многообразной деятельности приходилось не раз узнавать самые неожиданные и потрясающие новости. Но, смею вас уверить, если бы жизнь вздумала вытряхнуть их из своего мешка не постепенно, а все сразу, то и в этом случае не получилось бы того впечатления, которое было порождено исповедью мисс Мэри.
Хотя то, о чем я рассказываю на этих страницах, отошло уже в область минувшего, хотя гроза, нависшая в то время надо мною и всем островом, уже пронеслась, я и теперь еще переживаю отдельные моменты событий так же остро и реально, как в ту, навсегда памятную для меня ночь.
Каждая моя мысль, каждое движение, каждый жест воспроизводятся моим мозгом с такой же точностью, с какою кинематографическая лента возрождает перед глазами зрителей сцены различных событий. Но сейчас мысли мои текут спокойно и плавно. Тогда же они неслись с калейдоскопической быстротой. Необыкновенная быстрота и связность мышления в критические моменты жизни — одно из отличительных моих свойств.
Чтобы пересказать все, что было мною в то время передумано и сделано, потребуется более получаса. Чтобы записать все это, надо втрое больше времени. В ту же ночь, когда я очутился лицом к лицу с надвинувшейся на меня опасностью, на обдумывание плана действий понадобилось всего несколько минуть.
Помню, я сложил тетрадь и положил ее на колени. Помню, как, сам не зная зачем, я упорно пытался выпрямить пальцами выпуклый рубец, по-видимому, образовавшийся на клеенчатой обложке в то время, когда тетрадь складывали пополам.
В эту-то минуту я и подумал, что мозг мой охвачен горячечным бредом. Потом мне стало чудиться, что я сплю. Мысль эта показалась мне удивительно приятной. Стоит проснуться — и конец всему. Передо мной не будет ни письменного стола, ни горящей на нем лампы под низко опущенным зеленым абажуром, ни кресла, в котором я сижу, ни этой ужасной, лежащей у меня на коленях, тетрадки.
Стоит проснуться и я увижу себя в собственной постели. И все окажется по-старому.
— Вы спите, Джон Гарвей, — сказал я себе. — Слышите, вы спите. И в ваш отуманенный сном мозг лезет всякая чепуха. Я приказываю вам: проснитесь!
Я делаю движение и как можно шире открываю глаза. Но вижу все то же: стол и горящую на нем лампу. Я не лежу в постели, а сижу в кресле. И на коленях у меня все та же проклятая тетрадка. От сделанного мною движения она начинает скользить вниз и падает на ковер. Шелестят раскрывшиеся страницы.
Встаю, выпиваю стакан воды и несколько раз быстро прохожу из угла в угол комнаты. Слышу заглушенный ковром стук каблуков и ясно ощущаю каждое свое движение.
Значит, я не брежу и не сплю. Значит, все — страшная явь. Все, все. И дневник, и гнусный замысел Джорджа, и угрожающая мне и всему острову опасность.
Первым моим чувством — было чувство гнева и негодования против человека, являвшегося источником стольких страдании для горячо любимой мною женщины. Именно за это я возненавидел его мгновенно самой острой ненавистью. О том, что Джордж самым грубым образом нарушил законы гостеприимства, что он, дважды обязанный мне жизнью, намеревался самым подлым образом заплатить мне злом за добро, я уже не думал.
