Мэрион Брэдли - Верховная королева (Туманы Авалона - 2)
И вот, отчетливая и резкая, точно Зрение, в сознании возникла картина: Ланселет расхаживает по внутреннему двору один; на лице его обреченность и одиночество... "Я не использовала ни Зрение, ни собственную магию, для того чтобы привлечь его ко мне во имя своекорыстной цели... оно пришло само, нежданным..."
Молча и бесшумно, стараясь не разбудить девушку, Моргейна высвободилась из-под руки Элейны и осторожно соскользнула с кровати. Ложась, она сняла только туфли; теперь она наклонилась, надела их вновь и потихоньку вышла из комнаты, беззвучно, точно призрак с Авалона.
"Если это лишь греза, рожденная моим воображением, если он не там, я пройдусь немного в лунном свете, дабы остудить кровь, и вернусь в постель; никому от этого хуже не станет". Но картина упорно не желала развеиваться; и Моргейна знала: Ланселет и впрямь там, один, ему не спится так же, как и ей.
Он ведь тоже с Авалона... солнечные токи разлиты и в его крови тоже... Моргейна неслышно выскользнула за дверь, миновав задремавшего стражника, и глянула на небо. Луна прибыла уже на четверть и теперь ярким светом озаряла мощенный камнем двор перед конюшнями. Нет, не тут... надо обойти сбоку... "Он не здесь; это все лишь греза, моя собственная фантазия". Моргейна уже повернула назад, собираясь вернуться в постель, во власти внезапно накатившего стыда: что, если стражник застанет ее здесь, и тогда все узнают, что сестра короля втихомолку разгуливает по дворцу, в то время как все порядочные люди давно спят, - одно распутство у нее на уме, не иначе...
- Кто здесь? Стой, назови себя! - Голос прозвучал тихо и резко: да, это Ланселет. И, невзирая на всю свою безудержную радость, Моргейна вдруг устрашилась: положим, Зрение не солгало, но что теперь? Ланселет взялся за меч; в тени он казался очень высоким и изможденным.
- Моргейна, - шепотом назвалась молодая женщина, и Ланселет выпустил рукоять меча.
- Кузина, это ты?
Молодая женщина вышла из тени, и лицо его, встревоженное, напряженное, заметно смягчилось.
- Так поздно? Ты пришла искать меня... во дворце что-то случилось? Артур... королева...
"Даже сейчас он думает только о королеве", - посетовала про себя Моргейна, чувствуя легкое покалывание в кончиках пальцев и в икрах ног: то давали о себе знать возбуждение и гнев.
- Нет, все хорошо - насколько мне известно, - отозвалась она. - В тайны королевской опочивальни я не посвящена!
Ланселет вспыхнул - в темноте по лицу его скользнула тень - и отвернулся.
- Не спится мне... - пожаловалась Моргейна. - И ты еще спрашиваешь, что я здесь делаю, если и сам не в постели? Или Артур поставил тебя в ночную стражу?
Она чувствовала: Ланселет улыбается.
- Не больше, чем тебя. Все вокруг уснули, а мне вот неспокойно... верно, луна будоражит мне кровь...
То же самое Моргейна сказала Элейне; молодой женщине померещилось, что это - добрый знак, символ того, что умы их настроены друг на друга и откликаются на зов точно так же, как молчащая арфа вибрирует, стоит заиграть на другой.
А Ланселет между тем тихо продолжил, роняя слова во тьму рядом с нею:
- Я вот уже сколько ночей покоя не знаю, все думаю о ночных сражениях...
- Ты, значит, мечтаешь о битвах, как все воины?
Ланселет вздохнул:
- Нет. Хотя, наверное, недостойно солдата непрестанно грезить о мире.
- Я так не считаю, - тихо отозвалась Моргейна. - Ибо зачем вы воюете, кроме как того ради, чтобы для всего народа нашего настал мир? Если солдат чрезмерно привержен своему ремеслу, так он превращается в орудие убийства, и не более. Что еще привело римлян на наш мирный остров, как не жажда завоеваний и битв ради них самих и ничего другого?
- Кузина, одним из этих римлян был твой отец, да и мой тоже, улыбнулся Ланселет.
- Однако ж я куда более высокого мнения о мирных Племенах, которые хотели лишь возделывать свои ячменные поля в покое и благоденствии и поклоняться Богине. Я принадлежу к народу моей матери - и к твоему народу.
- Да, верно, но могучие герои древности, о которых мы столько говорили, - Ахилл, Александр, - все они считали, что войны и битвы - вот дело, достойное мужей, и даже сейчас на здешних островах так уж сложилось, что все мужчины в первую очередь думают о сражениях, а мир для них - лишь краткая передышка и удел женщин. - Ланселет вздохнул: - Тяжкие это мысли... стоит ли дивиться, Моргейна, что нам с тобою не до сна? Нынче ночью я отдал бы все грозное оружие, когда-либо откованное, и все героические песни об Ахилле с Александром, за одно-единственное яблоко с ветвей Авалона... Юноша отвернулся, и Моргейна вложила ладонь в его руку.
- И я тоже, кузен.
- Не знаю, с какой стати я так стосковался по Авалону... я там жил недолго, - размышлял вслух Ланселет. - И все же, сдается мне, места красивее не сыщешь на всей земле, - если, конечно, Авалон и впрямь находится здесь, на земле, а не где-то еще. Думается мне, древняя друидическая магия изъяла его из пределов нашего мира, ибо слишком он прекрасен для нас, несовершенных смертных, и, значит, недосягаем, подобно мечте о Небесах... - Коротко рассмеявшись, Ланселет пришел в себя. - Моему исповеднику подобные речи очень бы не понравились!
- Неужто ты стал христианином, Ланс? - тихо фыркнула Моргейна.
- Боюсь, не то чтобы самым праведным, - отозвался он. - Однако вера их мнится мне столь безыскусной и благой, что хотелось бы мне принять ее. Христиане говорят: верь в то, чего не видел, исповедуй то, чего не знаешь; в том больше заслуги, нежели признавать то, что ты узрел своими глазами. Говорят, что даже Иисус, восстав из мертвых, выбранил человека, вложившего персты в раны Христовы, дабы убедиться, что перед ним не призрак и не дух, ибо воистину благословен тот, кто верит, не видя.
- Однако все мы восстанем снова, - очень тихо произнесла Моргейна, - и снова, и снова, и снова. Не единожды приходим мы в мир, дабы отправиться в Небеса или в ад, но рождаемся опять и опять, пока не уподобимся Богам.
Ланселет потупился. Теперь, когда глаза ее привыкли к полумраку, осиянному лунным светом, она отчетливо различала черты лица собеседника: изящный изгиб виска, плавно уходящий вниз, к щеке, длинную, узкую линию подбородка, мягкую темную бровь, спадающие на лоб кудри. И снова от красоты его у Моргейны заныло сердце.
- Я и позабыл: ты ведь жрица и веришь... - промолвил он. Руки их легонько соприкасались. Ланселет попытался высвободиться - и молодая женщина разомкнула пальцы.
- Иногда я сама не знаю, во что верю. Может статься, я слишком давно живу вдали от Авалона.
- Вот и я не знаю, во что верю, - отозвался Ланселет. - Однако на моих глазах в этой долгой, бесконечно долгой войне погибло столько мужей, и женщин, и детей, что мнится мне, будто я сражаюсь с тех самых пор, как подрос настолько, чтобы удержать в руке меч. А когда вижу я, как умирают люди, кажется мне, будто вера - это лишь иллюзия, а правда в том, что все мы умираем, точно звери, и просто перестаем существовать - точно скошенная трава, точно прошлогодний снег.
