Сборник - Фантастика 1972
Она мать всех, юных и старых: таково чудо! Сердце ее как пух птицы “коди”. Зрачки ее разят, как дротики пигмеев. Она правит народом Тук-кхаи, хотя только шестнадцать раз дожди зимы омывали ее чело. Дойдите до нее, и она поможет вам. Но помните - путь к ней грозит смертью!
Едва он закончил свою распевную речь, как Светлов поднялся навстречу ему. Договорились быстро. Был назначен срок тайного отбытия - на рассвете седьмого утром,- был разработан маршрут: интересно было видеть, как легко, едва взглянув на нее, человек этот стал свободно разбираться в карте. Установили условные сигналы, места тайных встреч…
Все было сделано.
И в этот миг сверху, со стропил крыши раздался странный звук. Сначала невнятное, странное клохтанье, потом звонкое, задорное “тук-кхи, тук-кхи, туккхи!” - много раз подряд.
Лицо старого человека просветлело. “Тук-кхаи! - благоговейно проговорил он, значительно подняв вверх два пальца, указательный и средний. - Тук-кхаи победил, как и каждый день, демона ночи. Путь ваш чреват опасностями, но Тук-кхаи за вас. Вы в добрый час начали свое дело…” Так, при благоприятных предзнаменованиях это началось. А неделю спустя (Андрей Коноплев столько раз вчитывался в дневник, что скоро окончательно потерял границу между ним и своей собственной памятью) один из работников экспедиции, заменивший в Москве заболевшего хозяйственника, раненный в ногу, остался с мальчиком-аннамитом на берегу Хо-Конга в ожидании того, чтобы обе группы, соединившись, пришли к нему на помощь. Дневник принадлежал именно ему, хотя никаких указаний на это в тексте не содержалось, а надпись на корке была сделана почерком, резко отличным от почерка самих записок.
На второй день пути их лодку обстреляли из гущи мангровников.
Один из гребцов был смертельно ранен и к вечеру умер. Он скончался без единого слова жалобы или укора. “Скажите Ей, - пробормотал он, - что Нгуэн-о-Конг сделал все, что мог”.
Два дня после этого прошли спокойно. А затем на каноэ, проходившее теснину, рухнул ствол дерева, может быть подточенного муравьями или термитами. С большим трудом удалось спасти коечто из припасов. Сук упавшего дерева проломил борт легкой лодки и разорвал ногу Коноплеву. Понадобилось сделать остановку. Продуктов было в обрез.
Пришлось поступить так, как было уже сказано: Светлов и Абрамович с двумя гребцами ушли.
Коноплев и четырнадцатилетний Ки-о-Куак остались.
Затем, как и условились, двинулся вперед и Ки. Оставшийся в полном одиночестве Коноплев вынужден был не трогаться с места. Рана его не беспокоила, но лихорадка трепала все сильнее.
23 июля было отмечено сильным землетрясением (знаменитое июльское землетрясение 1935 года, с эпицентром восточнее Молуккских островов), которое сопровождалось сильнейшим ливнем.
Коноплев в который раз промок до костей и пережил сильнейший пароксизм болезни…
…Сидя теперь, ленинградской мартовской ночью за своим домашним столом, читая этот набросанный небрежно, нервно, карандашом - не то его, не то не его почерком - дневник, этот Коноплев, как будто тот же самый, но в то же время совершенно другой Коноплев, время от времени отрываясь от записок, поднимал усталое, побледневшее лицо и, уставясь в темное окно, долго, многие минуты оставался без движения.
Как ни парадоксально это звучит, как раз теперь, когда его смутные полугрезы-полуопасения получили, наконец, бесспорное (даже документальное!) обоснование, именно сейчас он начал ощущать все это как совершенно немыслимую фантасмагорию.
Рассудок теперь, казалось бы, вынужден был признать: “Ну что ж? Оказывается, и на самом деле!” Но непосредственное чувство, наоборот, начало яростно протестовать: “Да нет же, что ты, Андрей Андреевич! Немыслимо!
Исключено!” Да, конечно, он много “знал” теперь такого, что как будто не было точно обозначено в самом дневнике. Он видел не “заросли”, как говорилось там, а определенные темно-зеленые, пестрые, глянцевитые листья; слышал острый запах в момент, когда их с хрустом давят сапоги белого.
Он читал: “Тук-к-хаи” и видел смешную остренькую мордочку этой ящерицы, некоторыми повадками своими напоминающей млекопитающих, кирпично-красные пятнышки на мягкой светло-голубой спинке. Она приносила счастье человеку, под кровлей которого поселялась. Вечерами, прймав мышонка или забежавшего огромного паука, она издавала звонкое “тук-тук-кхй!” - клич торжества и радости Ведь знал же он все это? Или…
А может быть, вычитал из Брема, потому что, откуда иначе известно ему и ученое мудреное имя этого зверька: “гекко вертициллятус”?
Голова у него разламывалась, как только он начинал разбираться в этом
ГЛАВА VII ВО ИМЯ ТУК-КХАИ ВЕЛИКОГО
Вот письмо, лежащее на столе теперь, когда все уже кончилось.
Почерк этого - очень длинного! - письма близко напоминает почерк в парусиновой тетради.
Но эксперты-графологи (их привлек к делу профессор Бронзов) не рискнули уверенно “идентифицировать” оба эти почерка. Не рисковали они, однако, и утверждать, что оба документа принадлежат Двум различным лицам.
“Бывает, - осторожничали они, - что во время болезненных состояний или сильных душевных потрясений почерк человека резко изменяется…” “А по выздоровлении возвращается к “статус-кво антэ”?” - допытывался Бронзов.
Эксперты пожимали плечами.
“Крайне редко…” - отвечал один.
“Бывает, но обычно с заметными изменениями”, - утверждал второй.
Надо сразу сказать, что все то, о чем говорится в письме, содержится - только, так сказать, в сжатом виде - в парусиновом блокноте.
“Светочка, дочка! Только ты сможешь понять меня. Я расскажу тебе все, как… Нет, я не рискую написать: “как было”. Как мне кажется, что оно было…
Землетрясение случилось в ночь на двадцать четвертое, а потом хлынул дождь. Ты таких не видывала: воздуха не оставалось, была сплошная вода. Хина мне уже не помогала.
Закутавшись в три одеяла, я дрожал под перекосившейся полупалаткой моей: не думал я, что так можно зябнуть в тропиках!
Наконец я впал не в сон, а скорее в долгий, переполненный кошмарами обморок (в дневнике сказано проще: “Надолго потерял сознание”).
Открыв глаза, я не поверил себе. Было сухо и тепло: ни лопотания капель по кожистой листве, ни плеска речных волн. Я лежал под какой-то кровлей, точно бы внутри хижины. Но прямо передо мной виднелась не прямоугольная дверь хижины, а как бы неправильный пролом в каменной стене. Пролом, и за ним - темное ночное небо экваториальной полосы Земли. У верхнего края пролома я различил Южный Крест.
Снаружи на меня веял чистый, теплый, но не знойный воздух. Он вливался в мои легкие, бежал по сосудам, и лихорадка уходила от меня. Живительно прозрачный, как чистая вода, ветер гор!
