Юрий Самусь - Полынный мед (главы из романа)
Ободренный этой мыслью, Копейкин выбрался из-под одеяла и прошлепал босиком по старенькому потертому линолеуму к ванной — промыть глаза после сна.
Костя потянул дверь за ручку и замер на пороге, отвалив челюсть до пупка. В ванне торчала из мыльной пены обнаженная по пояс девица и (во, наглость!) драила плечи его же собственной мочалкой.
— А-а, это ты милый, — улыбнулась она. — Уже проснулся, соня?
— Кхе-кхе, — неуверенно откашлялся Копейкин. — А вы, собственно, кто будете?
— Ах ты негодник! — шаловливо всплеснула руками девица. — Неужто все позабыл?
— Что, собственно, я должен был забыть? — обалдело пробормотал Костя.
— Ну как же! Вчерашний вечер, шампанское, цветы, постель. Все было просто великолепно.
— Шампанское? Цветы? — опять пробормотал Копейкин, лихорадочно вспоминая, откуда у него могли взяться средства на подобные подвиги.
Нет, он положительно ничего не помнил: ни девицы, ни цветов, ни постели — и это его раздражало и беспокоило. Да и провалов памяти раньше у него не случалось. Даже когда напивался до нечеловекоподобия и добирался домой на карачках с изодранной асфальтом физиономией и с отдавленными чьими-то каблуками ладонями. Нет, даже тогда он мог припомнить весь свой героический путь, все столбы, которые свела судьба с его лбом, всех собак, норовивших тяпнуть его за зад и всех нервных дамочек отчаянно пищавших при встрече с неведомым чудищем, выползавшим из темноты. Но этой вот наглой девицы, развалившейся в его ванной и, мало того, потреблявшей его мочалку, Копейкин, как ни тужился, припомнить не мог. Так он без обиняков и заявил незнакомке:
— Сударыня, я вас вижу в первый раз! Что вы изволите делать в моем санузле?
— Ты что, Костенька? — испугалась красавица. — Ты ж меня вчера сам пригласил. Еще двадцать долларов дал за полную ночь…
Но Копейкин ее не слушал. Теперь он был уверен на все сто, что ему нагло и бессовестно лгут. У Кости долларов отродясь не водилось. И не потому, что он презирал иноземные дензнаки, просто жил новеллист на рубли, да и тех постоянно не хватало. Какие, ж тут к бесовой маме, доллары?
— Вот что, — сказал он сквозь зубы, нависая над девицей. — Нечего мне лапшу резать. Видали мы таких. Вали отседова!
— А мне и здесь хорошо, — лучезарно улыбнулась девица-красавица.
— Ах, так! — взвился Копейкин. — Маяковского читала? Нет? Так я тебе сейчас объясню, что такое хорошо, а что такое плохо!
С этими словами он резко сунул руку в воду, намереваясь выдернуть сливную пробку. Но как ни странно, рука так и не смогла достичь дна ванны, остановленная чем-то плотным и шероховатым. Но самое главное — ЖИВЫМ!
"Это не может быть ногами", — испуганно подумал Копейкин, чувствуя, как неведомая сила выталкивает руку из воды.
Все остальное ему запомнилось, как в бредовом сне.
Над ванной вздыбился, блестя чешуей, здоровенный рыбий хвост. Костя отпрянул, дико заорал, и рванулся вон. Захлопнув за собой дверь, он накинул крючок и привалился спиной к тощей филенке. За дверью послышался вой, зашумела по трубам вода, что-то тяжело хлюпнуло по кафелю, вздрогнула дверная рама и стена покрылась кружевами трещин.
Копейкин понял, что ему не устоять, и рванулся к телефону.
— Милиция! — закричал он в трубку. — Спасите! Здесь такое… такое.
— Свободных ступ нет, — прозвучало в ответ.
— Чего? — не понял Копейкин.
— Ступ, говорю, нет, глухомань!
— Каких еще ступ?
— Тех самых, касатик. Метелок, вон, полно навалено, а со ступами дефицит.
— У-у-у! — взвыл Костя и, бросив трубку, рванулся в прихожую…
Заслоняя входную дверь, в коридоре топталось чудище, с головы до пят покрытое болотной тиной, мерзко пахнущей и фосфоресцирующей.
— Ирод! — страшно закричало чудище. — Дочурку мою, кровинушку, соблазнил, а теперь отказываешься?! Ну я тебя… Я сейчас… Ты даже представить не можешь, что я сделаю… Укушу, например!
Дико взвизгнув, Копейкин опять ломанулся в комнату. В телефонной трубке, раскачивающейся на проводе, все еще сетовали на отсутствие ступ, особливо шестисотой модели, но сейчас Костя не обратил на это никакого внимания. Он затравлено огляделся по сторонам и понял, что придется прыгать. Из окна. С третьего этажа. Но страх он не испытал. Страх таился в прихожей, страх бушевал в ванной, страх печалился, что средств на новые ступы совершенно не выделяется, сколько не обращайся в вышестоящие инстанции.
Костя, как спринтер, рванулся с места, решив, что прыгать будет "рыбкой", а в воздухе как-нибудь удастся сгруппироваться. Но и прыгнуть ему не дали. В левую раму, круша стекло, просунулась невероятных размеров драконья голова с прилипшей к нижней губе беломориной.
— Ты чё, кореш, — сказала голова, — прыжки без трамплина затеял?
Костя резко затормозил, едва не влетев в перекошенную ухмылочкой пасть.
Тут громыхнула стеклом правая рама и появилась еще одна образина при бабочке и пенсне.
— Фи. Что за жаргон! — сказала она. — Надо-с говорит не "кореш", а господин-с.
— Это кто господин? Это этот голозадый господин? — вопросила первая голова.
— Ну… так-с они нынче себя называют-с, — задумчиво пожевав губами, ответила вторая.
Лопнула и средняя рама, а затем в окно просунулось совсем уж невероятная рожа в офицерской фуражке сдвинутой на макушку.
— Разговорчики в строю! — рявкнула морда. — Вам слова не давали. Слушай приказ! Упали… отжались.
Правая и левая голова тут же исчезли, а средняя обратилась к Копейкину:
— Эй, ты, салабон, какого полку будешь?
Костя с тоской посмотрел на кокарду с трехглавым орлом и понял, что ему не уйти. Сейчас ему припомнят липовый "белый" билет, изнасилованную русалку и звонок в милицию, а потом будут пытать, кусать, щипать и бить хвостом. До смерти. Покуда его, Костины, потроха не расползутся по линолеуму, а сам он не захлебнется в луже собственной крови.
Участвовать Копейкину в этом совершенно не хотелось, и потому он шагнул в обморок.
С детства Феофан Поскребышев любил фильмы о войне. Ему, по правде говоря, было совершенно безразлично, кто кого там режет: фрицы наших или индейцы бледнолицых. Ему нравился сам процесс: пороховая гарь, предсмертные стоны, реки крови и горы трупов. Он смаковал моменты, когда с чьих-то плеч летели буйные головы, стрелы вонзались в глазные яблоки, или взрывом отрывало конечности какому-нибудь ротозею. Однако если до конца быть откровенным, кровь Феофану нравилась лишь в кино. Когда ему стукнуло восемнадцать и надо было оторвать два года личной жизни, выбросив их на утеху армии, Поскребышев быстренько сориентировался и поступил в ВУЗ с военной кафедрой. Короче говоря, от армии он открутился и, получив диплом инженера связи разом с военным билетом и чином младшего лейтенанта, совершенно успокоился.
