Рэй Брэдбери - Сборник 12. На посошок
Я неуверенно кивнул.
— Думаю, так оно и будет.
— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Ну, я поехал в свое одинокое логово и завтра утром отправлюсь к Медичи… Ты не передумал?
— Нет, спасибо.
Подъехавший к остановке трамвай раскрыл двери. Сонни взобрался на подножку и обвел взглядом остановку, пустынный парк и крыши окрестных зданий так, словно пытался навсегда сохранить их в памяти.
— Сонни! — окликнул я его.
Он посмотрел мне в глаза.
— Храни тебя Бог! — пробормотал я.
— Только на это я и надеюсь…
Трамвай тронулся, и Сонни, стоя в его открытых дверях, помахал мне на прощание своим мундштуком.
— Как там в песне, помнишь? — прокричал он.
Трамвай прогрохотал и скрылся.
— «Мандарин»? Эту песню написал Джонни Мерсер. Самая популярная вещица того года, «Мандарин», — откликнулся старый официант совсем из другого времени. — Странный он был какой-то, этот Сонни… Приятный голос — мягкое такое сопрано. Я и сейчас слышу его. И смех. Думаю, поэтому мы все и тянулись за ним. У нас в ту пору ничего не было: ни денег, ни работы, ни девушек… Слонялись от нечего делать по городу, и только. А он пел и смеялся, вот мы и шли за ним. Сонни и «Мандарин». «Мандарин» и Сонни…
Официант остановился, смутившись. Допив вино, я спросил:
— Вы не знаете, что с ним сталось?
Официант покачал головой, но потом, не много поколебавшись, сказал:
— Постойте! Вскоре после войны, году эдак в сорок седьмом, я случайно столкнулся с одним из тех психов — я говорю о ребятах из нашей компании. Ну так вот, он сказал мне, что Сонни — по слухам, точно он не знает — покончил с собой.
Я пожалел о том, что мой бокал пуст.
— В свой день рожденья?
— Как вы сказали?
— Он покончил с собой в день своего тридцатилетия?
— Откуда вам это известно? Вроде так. Он застрелился.
— Слава богу, что это был всего лишь пистолет.
— Простите?
— Нет-нет, ничего, Рамон, ничего.
Официант принялся выписывать мне счет, но внезапно остановился и спросил:
— Вы не помните, какие в той песенке были слова?
Я немного подождал, чтобы посмотреть, не вспомнит ли он сам. По его лицу было не похоже, что он вспоминает.
Мелодия зазвучала в моей голове. И все слова, от первого до последнего.
— Нет, не спрашивайте, — сказал я.
С улыбкой щедрою, как лето
With Smiles as Wide as Summer (1961)
— Эгегей! Подождите меня!
Зов. Эхо. Зов. Эхо. Все тише и тише.
Топот босых мальчишеских ног, похожий на стук падающих яблок.
Уильям Смит продолжал бежать. Не потому, что он мог бы угнаться за остальными, — просто он не хотел признаваться самому себе, что его маленькие ножки отстают от его желаний.
Пронзительно крича, он сбегал по склону оврага, находившегося в самом центре Гринтауна, и, выискивая спрятавшихся мальчишек, заглядывал в пустые шалаши с болтающимся на ветру пологом из мешковины. Он исследовал вырытые в склоне пещеры, но находил в них только остывшие угли. Он бродил по ручью, распугивая обитавших в нем раков, спешивших вернуться в свои норы.
— Погодите! Скоро я стану старше, чем вы, тогда посмотрим!
— Посмотрим, — вторил ему бездонный туннель под улицей Вязов.
Уилл рухнул наземь. Каждое лето одно и то же. Он бежит что есть сил, но не может угнаться за другими. Во всем городке не было ни одного мальчишки, чья тень была бы такой же длины, как и его собственная. Ему было шесть, знакомым его либо всего три (смотреть не на что), либо целых девять (на такой головокружительной высоте снег не тает даже летом). Пытаясь нагнать девятилетних, нужно было еще постараться не попасться трехлеткам. Он уселся на камень и заплакал.
— Ну и ладно! Мне до них и дела нет!
И тут знойную тишь нарушил донесшийся откуда-то издалека шум игры и веселых проказ. Он осторожно встал и, прячась в тени, прошел немного по берегу ручья, взобрался на соседний холмик, прополз под кустами и посмотрел вниз.
На маленькой полянке, находившейся в самом центре оврага, играли девятеро мальчишек.
Они носились кругами, оглашая звонким криком всю округу, вертелись, кувыркались, скакали, гонялись друг за другом и плясали, радуясь летнему теплу и свету.
Они не видели Уильяма, и потому он успел вспомнить, где он мог видеть каждого из них. Вон тот жил в доме на улице Вязов, другого он видел в сапожной мастерской на Кленовой аллее, третьего — возле почтового ящика, висевшего рядом со зданием театра «Элита».
И, о чудо из чудес, всем им было по шесть лет! Поглощенные игрой, они не замечали его.
— Эй! — крикнул Уилл.
Беготня прекратилась. Мальчишки замерли и настороженно уставились на него. Боязливо моргая, они ожидали, пока он заговорит.
— Можно с вами поиграть? — спросил он тихо.
Они посмотрели на него блестящими и темными, как патока, глазами и заулыбались. И улыбки их были щедрыми, как лето.
Уилл подобрал с земли палку, бросил ее к дальнему концу оврага и закричал что было сил:
— Лови!
Мальчишки дружно ринулись за нею, поднимая клубы пыли.
Вскоре один из них вернулся назад с палкой в зубах. Он поклонился и бросил палку к ногам Уилла.
— Спасибо, — сказал Уилл.
Все мальчишки уже стояли возле него, приплясывая, в ожидании нового броска. Глядя на них, Уилл подумал, что кошки — это, конечно, девчонки, он всегда это знал, а вот собаки — ты только посмотри, все лето впереди, и мы будем здесь вместе, ведь собаки — это, конечно, мальчишки!
Они звонко лаяли. Они улыбались.
— Вы — мои друзья, верно? Мы будем встречаться каждый день, правда?
Они помахивали хвостами. Они скулили.
— А теперь — призовая кость!
Мальчишки задрожали мелкой дрожью.
— Призовая кость!
Он зашвырнул палку на десять миллионов миль. Мальчишки бросились за ней, и он подумал, не важно, может, это взрослые собаки, может, у них уже есть щенки, все равно все собаки — мальчишки, никакой другой зверь на свете так не похож на меня, на папу, на деда! И вдруг он сорвался с места и с тявканьем, с лаем побежал вслед за всеми, громко шлепая ногами по земле, перепрыгивая через мокрые пни, и вот уже вся стая, все десятеро, с воем мчится в неведомые дали.
Под деревянной железнодорожной эстакадой они застыли. Над ними, сверкая, как стальной бог в гневе своем, пронесся поезд, дальше, дальше, и исчез, мерцая вдали. Его голос долго еще отдавался сладким шумом у них в костях. Потом они стояли на опустевших путях, разглядывая черные лужицы расплавившейся от полуденного жара смолы. Глаза их были полны света. Его летние друзья показывали друг другу свои розовые языки, висящие свободно, как распущенные галстуки.
