Владимир Булат - Лишь бы не было войны
Я: Нет, почему же. Недостатки демократии общеизвестны, но к ним относятся так же, как к преступности или детской проституции - по принципу "ничего не поделаешь", и в утешение приводят известное изречение Черчилля...
Антон: Знаю, читал... Но ведь чистая демократия просто-напросто невозможна, если под демократией понимать наиболее коллегиальное принятие решений. Во-первых, чтобы принять правильное решение, надо быть специалистом...
Я: Все это верно лишь на первый взгляд. Но в таком случае было бы логично разрешить заключение брака лишь людям с психологическим образованием, однако политическое "знахарство" существует подобно медицинскому.
Антон: Не вижу ничего странного. Не знаю, как у вас, а у нас во всех школах есть курс "Этика и психология семейной жизни"... А во-вторых, не будем забывать, что демократия - лишь форма. Ее содержание - неизбежно идеологическое. Представь себе корабль, на котором плывут сто троцкистов. При всеобщем единомыслии у них не будет никаких серьезных разногласий, карательная система в этом микросоциуме будет излишня, и формально он будет столь же демократичен, как и любой микросоциум, сплошь состоящий из либералов. С другой стороны, я не знаю более нетерпимых людей, чем те, которые борются за всеобщую терпимость. Если у "тиранов" еще бывают сомнения, то эти роботы неумолимы.
Я: Насколько я понял, ты хочешь сказать, что сама по себе демократия бессодержательна; ее необходимо чем-то наполнить.
Антон: Да, высокие идеи лежат в основании любого государства, иначе оно никогда бы не возникло. Люди по природе своей эгоистичны, и лишь более-менее принудительно внушенные идеалы заставляют их видеть не только свою личную выгоду, но и проблемы ближних. Но картина будет неполной, если не учесть весьма важного обстоятельства: мир в последние полвека потому еще столь стабилен, что каждая великая держава обрела свою естественную культурно-политическую нишу. Ниппония - это традиционная монархия, несколько похожая на европейские монархии столетней давности, что ничуть не мешает ниппонцам раухеризировать все сферы жизни. У нас - коллективистский советский строй, свойственный еще древним славянам. В Рейхе - принцип фюрерства - безусловной преданности вождю и высококультурного народного единства, что представляется разумным бюргерам и бауэрам единственной валеной веймарской Германии, когда, по выражению Ремарка, настало время торгашей и негодяев. Ну, а Америка с её индивидуализмом, свойственным всякой торговой культуре, наслаждается всеми прелестями демократического правления - туда им и дорога.
Я: Да, идеологическая одержимость ушла в прошлое, и на повестке дня повсеместно оказываются геополитические темы, это происходит и у нас.
Антон: Но в чем же, по-твоему, причина импотентности вашей власти?
Я: В том-то и дело, что наши правители вполне искренне желают обустроить Россию, дать народу желанную передышку, но... Когда у нас перед телекамерой собирается высоколобые стратеги реформ, то разговор начинается с бодрых реляций о необходимости принятия кардинальные мер, а заканчивается "за упокой" - общей констатацией невозможности что-либо предпринять под угрозой нарушения прав человека, и они, как монахи - не совершу, не согрешу! - расходятся, довольные своей толерантностью.
Антон: Чем-чем?
Я: Терпимостью.
Антон: У нас это называется "лейденшафт". Почему у вас так не любят немцев?
Я: У вас сколько человек погибло в финскую войну?
Антон: Тысяч 80, если память не изменяет.
Я: А у нас в Великую Отечественную войну полегло двадцать миллионов. Так-то.
Антон: Впрочем, мне ясен корень ваших неудач - он в эклектике вашего мировоззрения. Вы слишком буквально поняли идею о диалоге культур, об интеграции в "мировое сообщество". А его нет, есть лишь отдельные влияния, претендующие на звание такового - германское, американское, двести лет назад - французское. Нельзя одновременно выдвигать идею мировой революции и бороться за разоружение и демократию. Мы упростили систему. Сталин - великий человек, в 1949 году он возродил все атрибуты Российской империи, разве что не короновался.
Я: После того, что я здесь видел, выхода два - покончить жизнь самоубийством или возвращаться назад, в свой мир, и создавать партизанские отряды и убивать безо всякой пощады журналистов.
Антон: Боюсь, Вальдемар, ты идеализируешь наше общество. Ты заблуждаешься, если думаешь, что у нас самой важной проблемой является очистка тротуаров от собачьего дерьма...
(Действительно, последним поставновлением Совета Министров СССР был указ о специальном налоге на владельцев собак в фонд коммунального хозяйства, что провело к бурным скандалам и настоящему следопытству со стороны фининспекторов.)
АВЕНТЮРА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
в которой я общаюсь с умершими.
Я опять находился в пути, опять сидел за рулём синего седана, опять был один.
В.Набоков.
Настали летние ферейны. Зину отправили в пионерлагерь под Бердянск. Хильда Барним трогательно простилась со мной и, пообещав хранить мне верность (право же, здесь девушки как-то поласковее), уехала туда же. Антон в должности замзавлагеря отправился в тот же лагерь тремя днями позже, а я с чемоданом пожитков, портативной радиолой и жалованием за два месяца вперед отправился в самое трудное моё путешествие. Я ехал в Могилев-Подольский к деду, умершему три года назад от пневмонии в то самое время, когда в Москве из танков расстреливали Белый Дом, а мы лихорадочно занимали деньги на астрономически дорогие итальянские лекарства. Здесь, где бесплатная медицинская помощь гарантировалась государством, а танки не гуляли по Садовому Кольцу, он был жив, и недавно справил свое семидесятидевятилетие. Часто и бесперспективно споря с ним почти по всем вопросам, я в те, октябрьские дни, когда диссиденты праздновали свою победу над Россией, понял его правоту - правоту дворянина, ставшего коммунистом. Его душа, казалось, вселилась в меня, изгнав последние "иллюзии 91-года" (правы были пифагорейцы). Разбирая его посмертный архив, я чувствовал на себе проклятье прошлого, проклятье от века Расцвета веку Упадка и агонии. Так Кентервильское привидение из своей двухсотлетней дали посылало проклятье демократии, актеромании и современным гостиницам.
Чем дальше я ехал на запад, тем более проявлялась германизация Украины. За Кривым Рогом стали попадаться богатые немецкие колонии с главными улицами в форме свастики, а расхожее слово вокзал сменилось на вывесках германизмом "банхоф". На станции Бобринец (часто, рассматривая в детстве карту Украины, я мечтал хоть раз побывать в этом городе, чье название дышало "пивденной" жарой, спелыми арбузами и легкостью летней одежды) я пошел в вагон-ресторан и, проходя мимо первого столика, заслышал разговор:
