Анатолий Радов - Студия «Боливар»
— Инри — тихо сказал я — Меня всё равно съедят крысы, расскажи хотя бы, на что ты повёлся?
— Хм — хмыкнул он — Актёришко. В отличии от тебя я не бредил какими-то там дурацкими мечтами.
— Ну, и чем же ты не бредил?
— Я просто хотел найти единомышленников.
— Каких единомышленников? — недовольно спросил я, чувствуя, как Инри затоптался на одном месте, не говоря того, о чём мне хотелось узнать.
— Тебе не понять — сказал Инри.
— Я постараюсь.
— Я искал… — он запнулся — Ладно, всё равно ты сдохнешь. Короче, у нас в городе просто не было… вообщем я искал людей, серьёзно увлекающихся… марками.
Я чуть было не заржал. И он ещё мне говорит про дурацкие мечты. Не, я в принципе уважаю любые увлечения, но просто представилось, каким был этот очкарик в настоящем мире. Я представил, как он бежит с альбомом под мышкой, сжавшись в трусливый комок, в поисках своих единомышленников. Хотя я сам не лучше. Единственно, что в поисках единомышленников мне было намного труднее. В городе, где я жил, собирающих марки, наверное, было намного больше, чем бредящих актёрским ремеслом.
— Значит в этом мире есть альбом с марками? — осенило меня, и я заулыбался — И где ты его прячешь?
— Так всё, заткнись! — крикнул Инри — Мне плевать что я делал в том сраном мире. Я уже давно о нём забыл. Здесь я избран для новых свершений. Здесь у меня великая судьба! Я стану родоначальником новой веры, самой истинной за всю историю. Ты понимаешь? Я почти что бог. Я его правая рука!
— Великая судьба? — я усмехнулся — У всех попавших сюда, самая ничтожная судьба. Вернее, у них её просто нет, этой самой судьбы. Ты сам подумай, мы ничего не можем изменить. Что твоя жизнь здесь? Одно и тоже каждый день, по прихоти какого-то существа, которому на тебя наплевать, Инри. Ты думаешь, ему на тебя не наплевать?
— Нет — сквозь зубы бросил Инри.
— А зря. Это просто его игрушка, в которой у нас у всех определённые роли. И эти роли самые незначительные, за всю историю — передразнил я Инри — Мы даже не можем умереть, если захотим.
Инри рассмеялся. До меня дошло, что последняя фраза прозвучало слишком преувеличенно в моём положении, но это меня не смутило.
— Я не о себе сейчас — продолжил я — Хрен с ним, пусть меня сожрут крысы. Но вы останетесь здесь — навсегда. Ты понимаешь? И ещё. Алина никогда тебя не полюбит.
— Полюбит — зло буркнул Инри — У нас с ней впереди уйма времени.
Он снова рассмеялся.
— Смейся, не смейся, Инри, но я сказал, как оно будет. И никакого времени не хватит, чтобы что-то изменить.
— Хватит.
— Любовь сама по себе вечность, но вечность — это ещё не любовь — сказал я, недоумевая, откуда столько философского бреда и пафоса у человека привязанного к дереву.
Инри скривившись посмотрел на меня.
— Хорошо, что ты сдохнешь — сказал он — Нам двоим тут было бы мало место.
— У меня нет никакого желания делить с тобою какое б не было место. Ты можешь держать своё стадо в повиновении, сколько угодно, но если представится такая возможность, я тебя прошу, отпусти Алину.
— Такого не представится.
— Я сделаю всё, чтобы такая возможность появилась.
— Глупо — Инри пожал плечасми — Ты сдохнешь в ближайшее время тьмы, о чём ты говоришь?
— Отпустишь? — коротко спросил я.
— Никогда. Алина будет моей.
Он нервно передёрнулся, и развернувшись, торопливо зашагал прочь.
— Режиссёру и Алине на тебя наплевать! — крикнул я ему в спину, но он не отреагировал.
24
Когда я остался один, я интенсивно занялся своим освобождением. Сначала я изо всех сил пытался высвободить руки, но верёвки только больно жгли кожу, не поддаваясь ни на каплю. Я стал материться, и дёргаться всем телом. Но верёвки не расслаблялись. Они крепко держали меня, не уступая мне ни миллиметра.
Я на несколько минут затих, накапливая силы. Мой мозг нервно искал выхода. Может попробовать расслабиться и попытаться присесть?
Я расслабил тело, насколько это было возможно и стал медленно приседать, но и здесь меня постигло разочарование. У меня не получилось даже чуть-чуть согнуть ноги. Долбанный Михаил, где он научился так привязывать к дереву? У него что, в том мире был какой-то опыт в этом деле? В деле привязывания людей к деревьям.
Я задумался. А что я в принципе знаю о большинстве попавших сюда? Да ничего.
Я подёргался изо всех сил ещё несколько минут. Я извивался, как червь, и чувствовал себя не лучше. Чувствовал себя червём, хотя, наверное, сам червь себя вряд ли так чувствует. Ему скорее всего по кайфу в своей ипостаси, и о лучшей доле он и не помышляет. Просто потому, что он её не знает. Но ведь все они, все кто попал сюда, они же знают. Они же знают о том, настоящем мире. Почему же они смирились?
Выдохшись, я замер и стал тупо глядеть в глубину леса. Смутный страх начал пробираться внутрь меня. Он был похож на тучу, поднимающуюся из-за горизонта. И первая вспышка молнии испугала меня.
— А если я не выберусь? — вот такой каверзный вопрос высветила эта вспышка в моём мозгу.
— Да ну на хрен — ответил я вслух, и попытался пошевелить руками. Правая слушалась уже совсем плохо. Мерзкое ощущение. Я бы с удовольствием растёр её левой, но такой возможности не было.
Ещё в детстве, я ужасно опасался, что во сне можно напрочь отлежать руку, до того момента, когда уже невозможно будет восстановить кровоток. Но сколько со мной не происходило подобной хрени, кровоток неизменно восстанавливался, и я понял, что отлежать что-либо во сне напрочь, мне не грозит. Но сейчас тот страх вернулся ко мне.
Я стал напряжённо крутить левой рукой, одновременно пытаясь оттянуть верёвку от дерева. Но верёвка держала прочно.
Чёрт! — выдохнул я. И было такое ощущение, что вместе с этим словом я выдохнул из себя никак не меньше половины надежды. А свято место, как известно, пусто не бывает. И в меня ворвалось отчаяние.
Я повис на кольцах верёвки, и заметил, что спина тоже почти полностью онемела.
— Всё что ли? — глупо спросил я сам себя.
И мозг, стараясь отвлечь меня, практически сам по себе стал вспоминать всё лучшее, что было в моей грёбаной жизни. Сначало он быстренько пролетел по событиям произошедшим в том мире, но то ли не найдя там ничего путного, то ли не удовлетворившись выцветшестью старых ощущений, он переключился на прошлое время тьмы.
Я стал думать об Алине. О её зелёных глазах, запахе, тёплых руках. Сколько у меня было там? — спросил я себя. Две. И я их любил. Любил? Или то всё было следствием юношеской гиперсексуальности? Да и что такое — любовь? Разве кто-нибудь знает? А если и знает, то не может выразить словами. Поэтому любовь всегда тайна. Когда тебе кто-то нужен, это уже любовь? Или ещё нет? А когда же тогда любовь? Когда сердце готово без неё прекратить свой монотонный стук? Или когда ты несмотря на свою привычку к одиночеству, вдруг хочешь провести всю оставшуюся жизнь с нею? Когда же начинается эта чёртова любовь?
