Михаил Савеличев - Меланхолия
Маленькая девчонка сидела на краю причала в тени лодки, на корме которой было выбито "Суб Марина", и рассматривала толстого пеликана, курсирующего между всплесками рыбок, серебристыми тенями скользящими у поверхности. На крик Сэцуке посмотрела в нашу сторону, прикрыв глаза ладошкой, помахала в ответ и на корточках мелким гусиным шагом слегка отодвинулась от воды. Пеликан согласился подплыть поближе.
Хваленый фирменный суп из креветок оказался обычным подогретым и подсоленным молоком, в котором бултыхались розовые кусочки, а филе из рыбы ровно соответствовало своему определению - большой прожаренный кусок без изысков, а потому вкусный. Сандра ковыряла что-то вегетарианское, заказанное сгоряча, и пришлось пододвинуть ей половинку филе. Она с укоризной посмотрела на меня, но от рыбы не отказалась, ссыпав на нее всю зелень.
- Хочешь искупаться? - спросила она.
- Да. А ты?
- Конечно.
- Ты девушка рисковая.
Сандра улыбнулась, а мне вспомнилось как накануне вечером мы засиделись с документами дома. Расположились в зале за обеденным столом, убрав с него свечки и салфетки. Груды папок с вырезками адвокатша аккуратно разложила по периметру, но потом пришлось их открывать и закрывать, сравнивать записи, фотографии, сверяться по компьютеру и менять местами бумаги, пропахшие затхлостью архивных могильников, после чего на столе образовался локальный хаос, лишь слегка упорядоченный памятью и липкими бумажками с обрывочными записями. Бумажки у Сандры почему-то оказались розовыми с выдавленной кружевной каймой. На таких в борделе удобно ценники писать, почему-то прокомментировала она мой интерес.
На фотографиях были женские лица. Они смотрели из-под глянца обложек, сквозь цветные точки газетного официоза, прятались за шершавую матовость карточек домашней выделки. Сотни лиц. Красивых и не очень, спокойных и строгих, зрелых и молодых, и во всем этом калейдоскопе была некая точка общего соприкосновения, какое-то общее единство, которое улавливалось лишь уставшим от разнообразия глазом. Огромная коллекция ухваченных душ. Вдруг кто-то слышал их шепот? Их главную тайну, которую они были готовы открыть лишь наедине? Они скреблись пальчиками из плоскости своего заключения, странные лица в тесных переборках забальзамированной действительности, в строго отмеренных рамках подлинности и похожести.
Ноутбук хранил еще более обширную коллекцию, карточным веером компьютерного пасьянса рассыпая изображения по плывущему в синеве наутилусу. Сандра стучала по клавишам и глаза заполняли экран - анонимные, неизвестные, готовые все что угодно таить в крошечных бликах давней фотовспышки - порочность и целомудренность, сумасшествие и ледяную интеллектуальность, медитативную пустоту или просто пустоту растительной жизни, оставшейся за кадром.
- Подожди, - задержал я прохладные пальцы Сандры и склонился над черно-белым, искусственно размытым снимком обнаженной девушки. Близкое лицо, черные волосы и руки, подставленные под щеки, были четко обрисованы умелой фокусировкой, но спина и ноги покрывались кокетливым намеком приглушенного сияния, тайной глубиной, куда не дотягивались заинтересованные щупальца примитивной похоти. - Ты знаешь ее?
- Какая-то артистка. Ничего похожего.
Я перевернул карточку и прочитал надпись, исполненную замысловатым, с завитушками почерком - тонкие линии отражались в полимерной ткани подложки и казалось, что им тоже присущ тайный смысл наготы: "Если я не узнала вас физически, не думайте, что я вас не видела. Мне удалось освободиться от своих телесных свойств, и я вижу вас в другой форме. Когда я говорю, то высказываю удивительные вещи. Но часто я лишь заканчиваю словами мысль, возникшую в моей душе. Другим людям я кажусь безумной, но для вас мои идеи ясны. Я иду по дороге, проложенной вашим духом, и, хотя я не знаю всех ее поворотов, я все же надеюсь оказаться у цели вместе с вами. С кем не случалось множество раз, что он, размышляя о пустяках, приходил к очень важной идее через ряд представлений или воспоминаний? Часто, говоря о чем-нибудь малосущественном, невинной точке отправления какого-нибудь беглого размышления, мыслитель забывает или умалчивает об абстрактных связях, которые привели его к выводу, и продолжает говорить, показывая только последнее звено этой цепи размышлений. Если я начала дышать воздухом небес раньше, чем вам дано будет существовать в них, почему должны вы хотеть, чтобы я очутилась вновь среди вас? Ваша Шерилин".
- Глаза устали, - пожаловалась Сандра. Она захлопнула ноутбук и принялась рассовывать по файлам фотографии. Черные капли ногтей посверкивали крохотными отражениями ламп. Подушечки пальцев чувствовали глянец и бархатистую шероховатость, неожиданную весомость заключенных в полимер личностей, словно действительно частичка души запиралась нажатием на кнопку фотоаппарата, ущербная, неполная и оттого устремленная не вверх, а вниз, ближе к земле. Стол был погребен под ними, сжимался от их падения, но каждая карточка была лишь незначительной черточкой в необъятной мозаике пикселей и казалось, что достаточно взглянуть на все с какой-то потусторонней высоты, вновь забраться в ледяную пустыню и вот уже что-то отчетливое проклюнется сквозь мешанину судеб, - Ева Кадмон восстановит если не собственное тело, то хотя бы намекнет нам о своем присутствии.
Тут ли притаилась разгадка? Где-то в кружении ассоциаций раздробленного существования она ждет послушную глину для своего сознания, тяжелую материю, в которой вязнут солнечные лучи, но без которой нет ни смысла, ни полноты мира. Только как склеить это разбитое создание? Чему может поддаться вся грязь нашей сути? Ведь здесь нет даже неба, только потолок с трехрогой люстрой - электрическим якорем всего человеческого, просто человеческого без предикатов, которое почему-то убеждено, что лишь комфортом измеряется пробег прогресса. Электрические жала синеватыми призраками наплывали на спокойные лица, оставляя незримые потеки ядовитой слюны равнодушия.
Мы сидели друг напротив друга и искали на поверхности гладкого дерева свои отражения.
- У тебя когда в последний раз была менструация?
- У меня ее не было с незапамятных времен, - Сандра даже не удивилась, не возмутилась. Мгновенный и спокойный ответ, что-то подтверждающий в непроницаемой темноте одиночества. Какая-то цель зрела в нем, но пока лишь рождала слегка стыдливую рябь.
Она внимательно посмотрела на меня.
- Хочешь, я останусь?
- Хочу, - киваю. - Поэтому тебе лучше поехать домой.
Словно в физиологии притаился инцест, гораздо более противный и недопустимый, чем кровное родство, непонятый и непонятный, грозное табу на проникновение в согласное тело, отягощенное легким стыдом перед тем, что ждало наверху, сложив крылья и сев на подоконнике, стеклом охлаждая разгоряченный висок. Можно было даже не включать свет, темнота знакомыми складками указывала путь, пол касался ступней и легкое давление предупреждало о застеленной кровати. Тони, вот тот резонанс опустевшего дома, единственная привязка к тому, что внизу, хотя ее не удержать в руках, она слишком обидчива и устрашающе прекрасна даже в клешнях ночи.
