Олег Овчинников - Семь грехов радуги
Я снизу вверх бросаю на него унылый взгляд, Ма-ришка тоже косится недобро, но паренек, ничуть не смущаясь, бодро продолжает:
— Мы — представители «Церкви Объединения», собираем пожертвования для детей. Если вы в состоянии помочь хоть чем-нибудь…
— Нормально! — говорит Маришка. — А конфетой угостить?
— Конфетой? — Легкая растерянность наконец-то от ражается на лице паренька. Он лезет в карманы куртки —один, другой, — и все левой рукой, потому что в пpaвой зажаты фотографии каких-то младенцев, по-видимому в чем-то нуждающихся. С сожалением признается: — Нет. Кончились. А вы не хотите…
Протягивает мутноватое фото годовалых тройняшек, при ближайшем рассмотрении — вполне благоустроенных.
— Нет конфеты — нет благотворительности, — резко заявляет Маришка.
— Вы не понимаете, — волнуется паренек, — у этих детей проблемы…
«Возможно, — думаю я, — эти дети действительно нуждаются в помощи. Но если я передам деньги этому молодцу, до детей они все равно не дойдут. Следовательно, отказывая ему, я не остаюсь равнодушным к проблемам детей. — И на всякий случай добавляю: — Бедненьких…»
Вот так порой несложные умозаключения помогают сохранить лицо… по крайней мере, его цвет, хоть и не мне сейчас об этом говорить. Но чаще — обмануть совесть.
— Все мы чьи-то дети, — замечает тем временем Маришка. — И у всех проблемы. У нас с мужем, например, есть плохая черта. Мы как угодно меняем цвета. Бываем по очереди разного цвета: он вот — зеленый, я — фиолетовая…
— Копирайт — Успенский, — говорю в сторону, но паренек меня уже не слышит.
Он спешно ретируется, на ходу запихивая в карман пачку фотографий. Должно быть, разглядел наконец сквозь пелену религиозной одержимости цвет моего лица.
«Бедненький…» — снова думаю я, естественно, не о нем, а о себе. Вновь наваливается тоска, отодвинутая ненадолго разговором о детях.
— Где же мне ее искать? — повторяю удрученно.
— Ее? Уже соскучился? — умиляется Маришка и продолжает совсем другим, спокойным и незлым тоном: — Ей-то что? Ей, может, далее импонирует твое внимание. Ты у меня прощения проси.
Она присаживается рядом на витую оградку газона и закрывает глаза, словом, всем видом показывает, что изготовилась слушать.
— Думаешь? — вспыхиваю надеждой. — Ну, тогда… извини, — говорю и удостаиваюсь благосклонного кивка.
— Ты кайся, кайся.
Жадно смотрюсь в зеркальце. Но нет, должно быть, искупить грех не так просто, как совершить.
— Я, — говорю, — не нарочно…
Каяться пришлось долго. Наверное, до тех пор, пока раскаяние не стало совершенно искренним. Я, не утаивая, рассказал ей все: про ее старую прическу, про трамплин и про то, что чем меньше остается помех и препятствий на пути счастья двух влюбленных, тем им почему-то становится не легче, а скучнее…
И по окончании рассказа услышал Маришкин притихший голос:
— Ладно, прощаю. Но, честное слово, не могу понять, почему ты должен в этом каяться. Ведь не было никакого преступления — абсолютно! И вообще, — она потупилась, — есть в этой системе наглядного греховедения кое-какие несоразмерности.
— Ты хотела сказать — несуразности?
— Их тоже хватает, — согласилась Маришка.
В очередной раз взглянув в зеркальце, я заметил, что утром, торопясь в кино, забыл побриться. Никаких других странностей на своей физиономии я не обнаружил.
Потом мы ехали домой. На такси, потому что после неудачного похода в кино остались деньги. И потому что… в общем, так было надо.
Потом поднимались к себе на четвертый этаж. Лифт не работал, как это часто случается с ним в дневные часы, и я не раздумывая, подчиняясь порыву, подхватил Маришку на руки и понес наверх. Она болтала ногами и неискренне возмущалась, что я ее помну. И хотя ступенек я насчитал всего семьдесят, то есть в четыре раза меньше, чем у трамплина, к тому же они не прогибались при каждом шаге, заставляя сердце на мгновение замирать в груди, все равно момент получился волнующий и запоминающийся. Один из тех, ради которых стоит жить.
А потом мы мирились.
И черт возьми! Ради того, чтобы так мириться, ей-богу, стоит иногда ссориться!
— А… Как кино? — спросила вдруг Маришка чуть хриплым после примирения голосом.
— Какое, — переспросил я, — кино?
— Ну, мы собирались…
— Так мы же не доехали! — напомнил я, слегка недоумевая.
— Я заметила. Как… оно называлось?
— Какая теперь разница! — Я пожал плечами и с них немедленно начало сползать одеяло.
— Нет, правда.
— Ты все равно не поверишь.
— И все-таки.
Острые коготки пару раз нетерпеливо царапнули голое плечо.
— «Зеленая миля», — ответил я. — Кажется, по Стивену Кингу. Правда, удивительное совпадение?
В следующий раз она заговорила минут через пять. Когда я уже перестал ждать ответной реплики и собирался было с чистой совестью вздремнуть.
— А мне даже нравится, — сказала Маришка, и от ее слов я не то что взбодрился — чуть с кровати не упал.
— Нравится? И только-то?
— Я не о том. — Она довольно улыбнулась. — Я тут подумала: может, все не так плохо? То есть когда тебя за каждое лишнее слово перекрашивают в фиолетовый, это, конечно, дикость. Но ее можно стерпеть. Тем более лечится это не так сложно. Зато теперь я совершенно спокойна за мужа, когда он заявляется домой через час после закрытия метро, пьяный и даже как будто нарочно пивом политый, и говорит, что засиделся у Пашки. Или когда выскальзывает в два часа ночи из постели и до утра глядится в монитор. Теперь-то я легко могу убедиться, что ты на самом деле не по борделям шлялся, а пил пиво с Пашкой. И не флиртовал всю ночь с малолетками в каком-нибудь чате «Кому за тридцать… Кому за полтинничек, а кому и за бесплатку», а… Чем ты, кстати, занимаешься в Интернете целыми ночами?
— Аплоадом, — честно признался я.
— Ого! — Маришка даже открыла глаза, чтобы поэффектнее их закатить. — Вот это эвфемизм!
— Это не эвфемизм, а процесс загрузки файлов со своей машины на сервер заказчика, — пояснил я. — Просто ночью Интернет бесплатный, а под утро коннект самый надежный.
— Экономный! — похвалила Маришка. — Значит, пока жена тут замерзает под двумя одеялами, он там наслаждается утренней коннекцией!
Я смолчал. Я всегда знал, что любить эту женщину — удовольствие ниже пояса. Только сказал:
— Это еще вопрос, кого из нас чаще по ночам не бывает дома.
Глядел я при этом в сторону и вместе с тем, как вскоре выяснилось, в воду.
А наутро Маришка явилась домой вся зеленая…
И вновь четвертый
ЗЕЛЕНЫЙ!
— Нет, ты представь! — прошу. — Изменил Маришке — мысленно! — причем с ней же, только семнадцатилетней. Это преступление?
