Уильям Беркетт - Спящая планета
Ливар на мгновение задумался, как еще он может сидеть, потом увидел, как огромная темная фигура закрыла тонкий лучик света и погрузила камеру в полную тьму.
Фигура прошла в тень, и свет появился снова. Ливар почувствовал руки на своих путах.
— Я освобождаю твои руки, — сказал хриплый голос так неожиданно, что он подпрыгнул, — ты будешь сидеть тихо, пока я не дам другую команду. Тогда ты можешь развязаться и выйти из камеры. За дверью ты найдешь атомную лампу и месячный запас еды, если ты не прожорлив. Есть проточная вода.
Пока он говорил, тень снова пересекла луч света, и Ливар услышал, как слабо скрипнула дверь.
— Ты в полицейском участке, в камере, — раздался голос Дедышка, — ты останешься здесь, пока не появятся смертные, чтобы освободить тебя. В настоящее время они спят. Когда они придут за тобой, ты поймешь, что вторжение провалилось и я разделался с захватчиками.
Раздался приглушенный лязг, и Ливар остался один. Он, не теряя времени, нашел лампу и включил ее, наслаждаясь ее светом, как шахтер наслаждается солнцем, вернувшись на поверхность. И тут полное значение сказанных рекком слов дошло до него, и он без сил сел снова. Вся радость от того, что он развязан, прошла. Он подумал о своих товарищах там, снаружи. Тысячи, да что там, десятки тысяч солдат со своим оружием: плазменными винтовками и пушками, ракетными установками, танками, самолетами, огромными космическими кораблями с их ужасными двигателями и страшными энергетическими соплами. Мощь, чтобы разорвать солнце, энергия, чтобы снова соединить его.
Добрая часть его товарищей, вооруженных до зубов, в этот момент, без сомнения, искала его похитителя.
Если им совсем не повезет, они его найдут.
Глава пятнадцатая
Ему казалось, что все это уже было. Кое-что изменилось, но в основном все то же самое. Изменения: эта камера была даже еще меньше, чем его старая на «Калистре», пищу больше никто не приносил лично — она появлялась по пневматическому пищепроводу через открывающуюся дверцу. Сама пища стала хуже. Если раньше он получал то, что было дневным рационом на корабельном камбузе, то теперь он был вынужден смириться с лларанским сухим пайком, что, на его взгляд, было дьявольски жестокой пыткой, достойной примитивного животного мышления его тюремщиков. И ему не хватало его ежедневных походов в туалет — уборная была установлена прямо в чулане этого места, которое он теперь называл домом. Еще не хватало возможности пугать до потери пульса таких простаков, как Свитта.
Он все еще вел свои односторонние разговоры с дедушкой, но больше для того, чтобы не бросать это дело, чем для того, чтобы обмануть возможных шпиков. Что шпики были, он знал почти наверняка, как если бы они сидели с ним в одной комнате. Это страшно раздражало его, когда он был вынужден отдавать дань природе. Мысль о компании дубоголовых, подсматривающих за ним через скрытые камеры и отпускающих шуточки о чужой анатомии, вызывала у него только злость.
Освещение в камере всегда оставалось тусклым, и чувство времени покинуло его еще быстрее, чем на «Калистре». Только регулярно появляющиеся упаковки сухого пайка показывали, что он не замурован и не забыт, — только это и еще ощущение подсматривающих глаз. Однажды он начал оставлять пустые бумажные коробки из-под еды, вместо того чтобы отсылать их назад. Он аккуратно складывал их в подобие пирамиды, как ребенок кубики, в центре камеры. Реакции не было, пока число коробок не достигло двадцати и он не смог стоять на них, переполненный чувством гордости, со скрещенными руками, спрашивая дедушку, хорошо ли он сложил их и не перенесется ли он сейчас отсюда…
Было приятно снова увидеть лица, даже оранжевые, хотя и они были видны только мельком, да и то искажены злобой. Не было ни слова с их стороны; они просто конфисковали коробки из-под еды, пока он стоял под дулами ружей, а потом ушли, захлопнув дверь за собой. Мартак Сарно, может, и не верил в духов, но он решил не давать им никаких шансов.
После этого некоторое время все казалось более сносным. То, что он может играть на их нервах даже в его теперешнем состоянии, неизмеримо согревало сердце — это, да еще воспоминание о ясном холодном дне в Джорджии, смертоносном ружье и мрачном голосе: «Ливар не пьян. Он говорит чистую правду».
Где-то, как-то, кто-то еще избежал воздействия Пыли и использовал этот иммунитет на полную катушку. Он убил гораздо больше солдат, чем Донован, но Донован был далек от зависти. Это давало ему больше власти.
То, что кто-то останется на свободе и будет раздражать захватчиков, да еще уцепится за его собственную сказочку о кровожадном духе, было больше, чем он мог когда-нибудь надеяться в своих самых радужных мечтах. Все было замечательно, кроме того, что его мало устраивало почивать на лаврах, пока другой получает все удовольствие.
К сожалению, никто, по-видимому, не интересовался, что его устраивает, а что — нет. Вряд ли его тюремщики мучились мыслями об этом. Один раз ему удалось использовать дедушку, но события ускользнули прямо из-под его носа — если только он когда-нибудь держал их в руках. Теперь дело заварилось где-то там, между этим самозваным Дедышком и всеми теми силами, которые Мартак Сарно сможет собрать, чтобы бросить против него.
Все это от него не зависело, но хоть сигаретку неплохо было бы иметь, дожидаясь результата. Ее, конечно, у него тоже не было. Донован взбил подушку, улегся и беспокойно заворочался на сбитой постели.
Все это вторжение, похоже, начало здорово тормозиться.
Глава шестнадцатая
Сджилла инстинктивно посмотрел в пластиковое окно на голубые вершины гор, которые и дали деревне, раскинувшейся внизу, ее название. В его ноздрях стоял свойственный этому времени и чрезвычайно знакомый запах ксиль'тресска. Сджилла находился на пятом этаже городской тюрьмы в БлуХиллз, на Венере.
Налюбовавшись пейзажем, он посмотрел на растение с толстым стеблем, стоящее в горшочке на подоконнике. Оно определенно было уверено в его присутствии: щупальца нервно сжимались, газ интенсивно выделялся. Сджилла был первым живым существом, которое ему встретилось за долгие дни, и оно было голодным. Сджилла вздрогнул и пошел прочь.
Так легко, думал он, теперь объясняются не пострадавшие. Ответ был настолько прост, что его не замечали.
Это была камера Пола Ногалеса, беглеца и странника, любителя межпланетных растений. Растение было его домашним любимцем, его «Тигрицей Лил», как он окрестил его, сувениром на память о пребывании на Рисстайре. Цветок преодолел вместе с ним невообразимые расстояния из-за того, что ему понравилась эта откровенно плотоядная натура.
