Еремей Парнов - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25
— Ты нарисуешь другого. Ты нарисуешь маленького-маленького медведя и больших-больших охотников с большими-большими копьями. Тогда никто не станет бояться. Я сам буду водить охотников смотреть на твою картину. А потом велю им убить медведя.
— Нет, — сказал художник. — Медведь был не такой. Я не могу рисовать не такого медведя, потому что могу рисовать только такого, какой был.
— Тогда ты будешь изгнан, — сказал вождь, — и погибнешь один в лесу.
У художника заболели едва затянувшиеся раны. Он промолчал.
— Когда все станут смелыми от маленького медведя, они его убьют, — и у нас будет пещера.
— Когда они, — не выдержал художник, — увидят настоящего большого медведя, они испугаются еще больше, потому что думали, что он маленький медведь.
— Пусть, — ответил вождь спокойно. — Когда медведь бросится, им придется драться, потому что он бросится на них.
— Он многих убьет.
— Да. Но у нас будет большая пещера.
— Когда многие погибнут, большая пещера станет не нужна.
Вождь подумал.
— Большая пещера всегда нужна, — сказал он. — Медведя надо убить, потому что мы уже сказали, что его надо убить, и теперь не можем сказать, что убивать не надо.
Художнику нечего было ответить. Он опустил голову.
— В новой пещере я разрешу тебе рисовать на стене и дам помощника, — мягко сказал вождь. — Иди.
Художник пошел, и вождь довел его до выхода, поддерживая своими мощными руками. Он так поддерживал, что художнику казалось, будто он выздоровел и даже никогда не был ранен, — вот как легко было идти, пока поддерживал вождь. Но вождь поддерживал недолго, и весь путь художник прошел один.
У валуна, опершись на копья, стояли два молодых охотника и тихо разговаривали. Художник, навалившись на костыль, остановился за кустами и уставился в их широкие коричневые спины.
— Смотри, — говорил один другому. — Вот, оказывается, где был медведь.
— Да, — отвечал другой. — Смотри, как он прыгнул. Передние лапы вытянуты, а брюхо беззащитно. Если прыгнуть ему навстречу и поднять копье, он брюхом напорется на копье.
— Но они этого не знали. А видишь, как здесь нарисовано. Удобно зайти с двух сторон.
— Да. Помнишь прием, который мы придумали?
— Жаль, что они не знали приема, который мы придумали.
— Жаль, что они не знали, как прыгнет медведь.
— Жаль, что они не знали, где сидит медведь.
Они неловко помолчали, поглядывая на валун.
— Но мы-то теперь знаем, — сказал один.
Второй облегченно вздохнул и перекинул копье в правую руку.
— Да, — сказал он. — Мы знаем.
Больше они не говорили. Стискивая копья, они еще раз посмотрели друг другу в глаза и ушли, проскальзывая сквозь кустарник беззвучно, словно тени.
Художник опустился на землю. Из него будто вынули все мышцы и все кости. Он мучительно жалел, что не может пойти с теми двумя, и раз уж он не может пойти, то не стоило шевелиться совсем. Оставалось только ждать.
Небо затуманилось, и по листьям зашуршал тихий дождь. В воздухе повисла мелкая водяная пыль, тревожа ноздри, обостряя пряные запахи. Под первыми же каплями рисунок сморщился и потек, через минуту и следа его не осталось на потемневшем, шероховатом боку валуна. Но художник этого даже не заметил, глядя вслед тем двум, которые не захотели плакать и болеть вместе с ним. Которые просто пошли. Я их нарисую, думал художник. Я их обязательно нарисую, чем бы ни кончилась их попытка.
ЛЕОНИД ПАНАСЕНКО
Диалог
Он спешил. У него было видимо-невидимо дел в этом уголке вселенной, дел трудных и ответственных, и потому он попросил Корабль лишний раз не беспокоить его. Тем более, что среди встречных миров только на одной из планет — Земле — существовала разумная жизнь, да и то робкая, слишком молодая. Прогнозам своих коллег умудренный опытом Патрульный Великого Кольца мог верить или не верить, но одно он знал точно: людям предстоит еще долго взрослеть, чтобы Кольцо могло начать с ними диалог.
И все же Корабль позвал его в окрестностях именно этой голубенькой планеты.
— Что еще? — спросил Патрульный. — Что еще осталось под звездами непонятного или непосильного для тебя, мой друг?
— Я получил интересное сообщение нашего автоматического наблюдателя, ответил Корабль. — Он докладывает: один из аборигенов поднялся в мыслях своих до понимания сокровенных тайн мироздания. За это главенствующая в стране группа религиозных фанатиков собирается уничтожить философа, убить его. Наверное, стоит вмешаться…
«Вмешательство… — подумал с тревогой Патрульный. — Мы очень редко прибегаем к ним. Только в тех ситуациях, когда «поправки» требует объективная историческая необходимость. Тот ли это случай, тот ли? А с другой стороны… Спасти искорку разума очень заманчиво. Ветры истории могут раздуть ее в большое пламя. И тогда оно согреет этих несчастных…»
— Будь добр, — обратился он к Кораблю. — Раз уж ты затеял спасательную экспедицию, то постарайся совершить посадку поближе к месту действия. И так, чтобы нас никто не видел.
— Будет выполнено.
— И еще, мой друг. Подготовь мне алгоритм их языка и характеристику данной эпохи. Пожалуй, все.
Патрульный встал, подошел к экрану дальнего виденья. Горошина планеты быстро приближалась, наливаясь синевой.
— Старею я, становлюсь забывчивым, — сказал печально он. — Изготовь мне еще и их одежду. На всякий случай.
…За бортом темная вода, ритмичные всплески весел. Рядом, под рукой, пляшет и пляшет в фонаре крошечный язычок пламени. Его тусклые отблески ложатся то на сутулую спину гребца, то падают в сумятицу мелких волн, и жизнь света тогда ненадолго продолжается — в холодной воде гаснут желтые искры.
Откуда-то из лабиринта переулков примчался порыв сырого, пронизывающего буквально до костей ветра, и Патрульный поплотнее закутался в свой плащ. Он не удивлялся тоскливой тишине, которая таилась по обоим берегам канала. Вот уже несколько дней в Венеции хозяйничала дождливая и капризная весна, и город по этой причине укладывался спать пораньше.
Лодка вдруг резко повернула к берегу, остановилась.
— Это здесь, синьор, — сказал гондольер и выжидательно посмотрел на своего пассажира. Тот бросил ему несколько монет и быстро, будто призрак, растаял в густых сумерках.
Чотто еще не спал, когда в дверь властно и нетерпеливо постучали. Он открыл и несколько мгновений озадаченно стоял перед незнакомцем, который пришел к нему из сырой и тревожной ночи, разглядывая его. Строгое, с выразительными чертами лицо гостя понравилось книготорговцу, но от этого неожиданная боязнь в душе не растаяла. Напротив, колючий комок какого-то необъяснимого мистического страха зашевелился вдруг под сердцем, и Чотто отступил в дом, невольно приглашая незнакомца следовать за собой.
