Сергей Алексеев - Птичий путь
Случилось то, чего он опасался и потому жег огонь. Сколот вскочил, стараясь глядеть только на свои руки, набросал сушняка в костер – и всплеск пламени словно слизнул видение. В этот миг совсем близко по веткам ударили птичьи крылья, и несколько секунд спустя в лесу снова раздался крик:
– Ва-ва-ва?..
Это уже был не сон, не дрема, и оттого он испытывал двойственные, противоречивые чувства – в следующий раз отогнать, сморгнуть видение или, напротив, остановить мгновение, задержать ее нематериальный образ, рожденный в разгоряченном сознании. Сохранить ощущение реальности или с головой окунуться в воображаемое счастье. Пожалуй, около получаса, пока плясал высокий клин огня, эти отстраненные желания боролись между собой, оглашая душу птичьим зовом, а сам Сколот поглядывал на восток, ожидая хотя бы проблеска рассвета, надеясь, что с солнцем прервется навязчивое искушение разума.
Сухие сучья в костре сгорали за считаные минуты, гора дров таяла, оставался мелкий хворост, но зари все еще не было. Вдруг послышался отчетливый шум двигателя где-то под горой, причем двигатель работал с напряжением, явно тянул машину на подъем, и та приближалась. Потом заглох, хлопнула дверца – да это же Зазноба! Как хорошо, что приехала, как вовремя!
– Я здесь, Дара! – крикнул Сколот. – Иди на мой голос!
Минуту висела тишина, потом уже с другой стороны холма заурчал автомобиль – надсадно, с перегазовками. И опять выключился, хлопнула дверца.
– Зазноба! Я тебя ждал! Ты меня слышишь?.. Инга!
Едва умолкло эхо, под горой вновь завыл мотор, теперь с третьей стороны. На сей раз Сколот не закричал – завертел головой, всматриваясь и вслушиваясь. Между тем огонь догорел, но так никто и не появился, зато вновь послышался звук мотора.
Сколот постоял, заткнув уши, после чего ощупью сунулся в лес и принялся ломать и грести все, что попадало под руки и могло гореть – сырой еловый лапник, лесной мусор с земли, – и наконец выворотил гнилой пень. Однако топлива хватало ненадолго, и пока он собирал новую охапку, прежняя успевала сгореть. От отчаяния мелькнула даже мысль запалить избушку, и он уже выкатил подходящую пылающую головешку, чтоб подсунуть под угол, но тут явственно услышал фразу:
– На восходе принесу тебе ключи.
Это был явно не человеческий – птичий голос, будто вплетенный в раскатистый, сипловатый посвист, напоминающий звуки эфира в радиоприемнике. В тот же час ночная птица умолкла, а в искристом мареве прогорающего костра ничего уже более не возникало, разве что изламывались, словно отражение в воде, багровые стволы ближних деревьев. Пламени уже не было, но ярко светилась гора нажженного тлеющего угля, источающего такой жар, что трещали волосы. Сколот отодвинулся от огня, с опаской выслушивая пространство, и неожиданно обнаружил, как вместе с углем начинает затлевать на востоке небо, редкими пятнами разбросанное в кронах.
Ушам своим, впрочем как и глазам, он по-прежнему не верил, но отчего-то был убежден, что ключи и в самом деле принесут, только неизвестно, какие и как они будут выглядеть – то ли на минуту замрет вращение вихря и откроется зримый путь, выход из ловушки, то ли все это произойдет как-то иначе. Он стоял перед гаснущим костром, ждал восхода и озирался в надежде определить некие приметы, знаки, говорящие о том, что западня открылась, – однако ничего не менялось, магнитное поле продолжало вертеться со скоростью примерно один оборот за полминуты, лицо опахивало то жаром угля, то рассветным майским холодком. Из-за плотного хвойного леса он не мог разглядеть момента восхода и увидел лишь отраженный свет солнца, когда выкрасились багровым верхушки старых елей.
– Ура, я лишенец, – горько произнес он.
И ничего не произошло в это мгновение на Мауре, только где-то закурлыкали и стихли журавли. Сколот еще озирался, ждал, отгоняя подступающее отчаяние и мысль, что еще одной ночи не выдержит; солнце на минуту пробилось сквозь кроны, однако тут же исчезло, накрытое тучей – кажется, собиралась гроза…
В отрочестве был период, когда он страстно хотел в экспедицию, на Урал, еще не имея представления, зачем, и отец обещал взять с собой, выдвигая десяток условий – от хорошей учебы до поведения. Алеша весь год старался их соблюдать, на скопленные деньги покупал походную одежду, нехитрое снаряжение, и вот наставал день, когда родитель тайно объявлял ему срок отъезда. Впрочем, об этом догадаться было нетрудно: перед каждым полевым сезоном у них с матерью за неделю начинался вялотекущий, со всплесками острых ссор, скандал – они никак не могли поделить сына, его каникулы и определиться, где, с кем и сколько ему быть. Горы, походы, приключения в экспедиции исключались, из рюкзака сначала исчезали очень дорогие и необходимые вещи, запас охотничьих спичек, которые горят на ветру и даже в воде, удочки, блесна, фонарик, компас и прочие мелочи. Это заведомо подтачивало надежды, и все равно он до последнего мгновения надеялся: отец убедит маму, докажет, что Алеша уже взрослый, не упадет в пропасть, не утонет, не заболеет, и возьмет с собой. Но всякий раз просыпался утром, когда отца уже не было.
Тогда он чувствовал себя жертвой отцовского предательства, а мать еще подливала масла в огонь – дескать, мы с тобой ему не нужны, у Мамонта есть другие увлечения и наверняка другая женщина. Отроческая обида перекочевала в юность, на какое-то время отбив охоту к странствиям, но после седьмого класса, когда родители разошлись, Алеша решился на дерзкий побег. На сей раз тайно собрал походное имущество, заранее купил билет, сел в поезд и через сутки очутился на Урале, в районе поселка Косью и на берегу одноименной реки. Однажды он подслушал секретный разговор отца со своим другом и соратником Иваном Сергеевичем Афанасьевым. Обсуждали маршрут наземной заброски и место основной базы: у них в институте дела шли плохо, и уже не давали денег на вертолеты. Заезжать в горы они собирались на военных грузовиках, поэтому Алеша нашел первую попавшуюся дорогу вдоль реки и дальше двинулся пешком. Первый день он шел весело, ловил рыбу по пути, собирал цветные камешки. На второй след колес как-то неожиданно пропал, вернее, размножился, разъехался в разные стороны и пришлось встать, как витязю на распутье. И тогда он побрел без всяких дорог, просто по берегу, в надежде, что все равно река выведет на базу где-то в верховьях. Через двое суток его, заеденного комарами, простывшего насквозь, но не отчаявшегося, задержали егеря. Никакие доводы, что он идет к отцу, полковнику Русинову по прозвищу Мамонт, который будто бы ждет его и волнуется, не подействовали – они такого полковника не знали, про экспедицию не слышали, отняли все вещи, пригрозили связать, если будет рыпаться, посадили в «уазик», свезли обратно в поселок и сдали в милицию.
