Сергей Алексеев - Птичий путь
Иначе сказать, сюда попадали мечтательные люди, обделенные счастьем, радостью, любовью в мирской жизни, в том числе и странники, прошедшие по земле тысячи верст и не утратившие, не истершие вместе с подошвами своей мечты. Лесистая вершина горы на самом деле притягивала воображение, манила, как всякая довлеющая над равниной высота, тянуло взойти на нее и хотя бы осмотреться. Но с Мауры все закрывалось, и не было видно ни дорог, ни даже горизонтов – только клочок неба и густые, плотные вершины деревьев. Вероятно, это и приводило всякого путника в крайнее отчаяние и панику, отчего он начинал метаться, искать дорогу, выход, лишь усугубляя собственное положение и быстрее теряя рассудок.
То есть для того чтобы вырваться из объятий Мауры, надо было отказаться от вожделенной мечты, прервать соединение чувственной и магнитной материй, как прерывают ядерное горение, разводя критические массы. Едва Сколот пришел к такому умозаключению, так сразу понял, что эта гора и станет последним его пристанищем, ибо в тот час испытывал переизбыток энергии неотторжимых чувств. И если эта энергия помогала сварить из монетной стали золото, дабы впоследствии отлить из него гребень, то сейчас ее напряжение только разогревало разум и приближало состояние блаженства.
Сожаление о том, что он отпустил Дару, вкрадывалось исподволь, как дрема после долгой дороги. Еще несколько часов назад неприемлемые мысли о свиданиях с ней на Мауре начинали казаться не такими уж подлыми: было бы кого ждать, чем утешиться хотя бы на одну ночь. А она бы привезла гитару и вещества вернула бы вместе с оборудованием; глядишь, со временем придумала бы способ, как освободить его из ловушки. Конечно, из сострадания; возможно, из чувства долга перед Мамонтом, и вряд ли только искушая его, испытывая, достоин ли сын своего родителя. Тем более сама предложила и глупо было не воспользоваться, отказаться, поменять все на правду об отце…
Да и услышал он не правду, а чьи-то домыслы, предположения, и стало еще хуже…
Это было первым знаком, что сознание начинает заволакивать сумерками безумства. Вторым стал сон наяву. Всю прошедшую ночь Сколот не спал, да и спать не хотел, сидел с открытыми глазами, смотрел на солнце – и вдруг увидел отца, поднимающегося по склону холма. Он шел неторопливо, отводил с пути ветви и улыбался сыну, более никак не выдавая чувств. И был еще молодой, в том возрасте, когда они расстались в музее Забытых Вещей, только одет иначе – не в деловой костюм, а в походную, застиранную брезентовую куртку, называемую отчего-то штормовкой, и на ногах обыкновенные кирзовые сапоги. Таким он обычно приезжал «с поля», то есть с Урала, когда искал свои сокровища. Неухоженная русая борода торчала пушистым веником. Помнится, мать, встречая его, смеялась и, как друзья, называла Мамонтом…
Несмотря на всю эту неестественность, у Сколота все же промелькнула мысль спросить то, о чем он никогда не спрашивал, – как отыскал свою Валькирию?..
Но в следующее мгновение он встряхнулся, сгоняя наваждение, глянул на слепящее солнце и услышал отцовский голос:
– Она сама придет на Мауру. Жди.
Перед глазами плыло ярко-оранжевое пятно света, в котором и растворилось виде́ние. Сколот не спросил, но опять подумал, и возможно, вслух:
– Кто придет?
– Дева принесет тебе ключи, – был ответ.
Он вскочил, огляделся – за толстыми стволами деревьев что-то ворохнулось, закачалась явно отпущенная рукой еловая ветка с зеленоватой бородой древесного мха. Сколот едва сдержался, чтобы не побежать, сжал кулаки так, что из засохшей раны на руке выступила темная кровь.
Оставалось совсем немного, чтобы поверить в иллюзии и стать счастливым…
Весь остаток дня, чтоб не спать, он чистил место для костра на полянке перед избушкой и собирал дрова, стараясь движением заглушить навязчивые мысли и чувства. Притащил и изломал на поленья гору сушняка, при этом ни разу даже не оглянувшись на подозрительные движения в лесу, хотя уже спиной чуял, что за ним кто-то подсматривает. Он хотел скорейшего наступления ночи и одновременно опасался ее, потому и собирался до утра жечь огонь, полагая, что только внешнее пламя может удержать сознание под контролем. Ко всему прочему, его давно мучила жажда, однако ни на горе, ни на склонах не было ни ключа, ни мочажины: похоже, те, кто попадал на Мауру, собирали дождевую воду, поэтому край односкатной, замшелой крыши имел желоб, под которым стояла вросшая в землю берестяная лохань. Несколько раз Сколот порывался напиться из нее – там накопилось немного застоявшейся, зеленоватой воды, однако отвращали ее тухловатый запах и комариные личинки. После физической нагрузки пить уже хотелось нестерпимо, и тогда он содрал бересту с березы, расковырял ногтями толстую заболонь и стал слизывать сок.
В сумерках опять закричала неведомая ночная птица, и ему сначала почудилось, что это человеческий голос, причем женский, вопросительно окликающий:
– Ва-ва-ва?..
Крик дважды облетел Мауру и пошел на третий круг, приближаясь к вершине и словно вынуждая прислушиваться к нему. Теперь уже отчетливо доносились интонации, природа звучания, и если это была птица, то с человеческими связками в горле…
Сколот наконец-то оторвался от березы, ничуть не утолив жажду, распалил костер, сразу же навалил побольше сухих дров, встал с подветренной стороны. И тут обнаружил, что пламя и дым вращаются по часовой стрелке, указывая направление движения магнитного потока в воронке. И это заставило его тоже двигаться по кругу, отвлекло на несколько минут, но птичий голос вновь примагнитил сознание, и ворохнулась предательская мысль – что, если это и в самом деле Белая Ящерица? Пришла и принесла ключи, чтоб выпустить из ловушки…
Вдруг голос оборвался, оставив лишь далекое эхо. Потом все стихло, кроме шороха костра и треска еловых дров. Пламя тотчас устремилось вверх, как при полном безветрии, и искры расписали рваный клочок неба над головой. Он облегченно перевел дух, избавившись от наваждения, и присел на корточки. Огонь уже выел горючую мякоть топлива, выплеснул основную силу и теперь обгладывал обугленные корки, высасывал остатки сока. Сколот потянулся за дровами и тут узрел сквозь колышащееся искристое марево расплывчатый образ Девы. Она так же сидела на корточках, только с другой стороны костра, однако даже красноватое пламя не могло скрыть желтизну ее волос и зелень глаз. И чем-то походила на Роксану…
Случилось то, чего он опасался и потому жег огонь. Сколот вскочил, стараясь глядеть только на свои руки, набросал сушняка в костер – и всплеск пламени словно слизнул видение. В этот миг совсем близко по веткам ударили птичьи крылья, и несколько секунд спустя в лесу снова раздался крик:
