Игорь Росоховатский - Ураган (сборник)
— Вы оттуда? — А вы туда? — Сейчас все наши пути там пересекутся. Вы знаете, что Владимир Лукьянович арестован за разного рода махинации, а Евгений Степанович отстранен от работы? Он остался доволен произведенным эффектом. — Видимо, Вовина карьера на этом закончится. Впрочем, того и следовало ожидать, коли ворон забрался в гнездо орла…
Ему позарез необходимо было выговориться, и он не скрывал этого:
— Вы не представляете, что за тип Владимир Лукьянович. Мы учились в одной школе, хотя и в разных классах. Вовке часто доставалось от ребят — и справедливо, и несправедливо. Его дразнили «орангутангом», затем переименовали в «фавна» — это когда он стал за девчонками бегать… При его внешности, сами понимаете, на быстрый успех надеяться трудно, требуются быстрые ноги и незаурядная наглость. Ведь он к тому же и учился неважно, и способности были весьма посредственные. А выделяться хотелось. Вот уж кому не надо было вводить полиген Л. В этом человеке стремление к лидерству подавляло все остальное, хотя и пытался он скрывать жажду власти. Вовка подружился с какими-то полууголовными типами, добывал им выпивку, а они за это колотили ребят по его подначке. Вовку стали бояться в школе. Он этим пользовался вовсю. Подкуп, угроза, шантаж. Меня не оставляет чувство, что уже тогда полностью сформировался его бармалейский характер и методы достижения власти.
— А Виктор Сергеевич?
— Что — Виктор Сергеевич? Вовка был доставала классный. Это же он тогда для института экспериментальную установку «Зитта» добыл. Всегда был в курсе всех новинок. И еще одно немаловажное обстоятельство. Он сумел к Жене, к Евгению Степановичу, в полное доверие войти. Женя его продвигал, защищал перед Виктором Сергеевичем, за что в конце концов поплатился. Вовка втравил Евгения Степановича в «охотничьи пикники», а должен вам доложить, что Евгений Степанович всегда был и заядлым охотником, и заядлым бабником, что, естественно, не исключает одно другое. Потом уже «охоты» кончились, а аферы продолжались. Тем временем у нас в институте появлялось все больше Вовкиных людей — обязанных ему чем-то или боявшихся его. А когда он Женю в самую трясину затащил, сам же написал на него докладную. На допросах его люди выступили в общем разоблачительном хоре. Одновременно нахваливали Владимира Лукьяновича, хотели его до директорского кресла дотащить. Но не сумели. Не то поле деятельности выбрал Вовка. Ему бы куда-нибудь в торговлишку, а он — в академический институт. Вот и надорвался…
Он еще раз с видимым удовольствием повторил «надорвался» и спохватился:
— Договорим после, а то ведь меня там ждут…
* * *
Я шел по знакомым улицам, по которым любил гулять и любоваться открывающимися отсюда приднепровскими пущами, песчаными пляжами, арками мостов, лаврскими главами. Уходящее солнце долго подбиралось к куполам, шарило длинными лучами по зелени, нащупывая маковки, но зато потом, найдя и обрадовавшись, разом зажгло, запустило целый сонм древних золотых звездолетов, устремленных в закатное небо.
Когда-то на этих улицах мне хорошо думалось. А теперь те же дома и деревья и даже свечи каштанов в зеленых подсвечниках вызывали во мне глухое раздражение. В чем дело? Вот дом с противошумными выступами, за ним — арка, которая мне так нравилась. Ни дом, ни арка не изменились. Чего же мне не хватает?
Ага, нет запаха акации. Она еще не цветет.
Я затормошил, напряг память, воображение — и появился запах акации.
Вспомнил, что из дома напротив часто доносилась музыка. Воспроизвести ее в памяти было нетрудно. Ну вот, есть и музыка. Как будто есть все, а чего-то не хватает…
Эврика! Тогда гудели комары. Я снова затормошил воображение, и появился тонкий комариный зуд. И там же, в моей памяти, девушка взмахнула обнаженной рукой, защищая меня от назойливого насекомого: «Прочь, соперницы-комарихи, не дам вам пить кровь милого!» — «Себе оставишь?» — «Догадливый!»
Я понял, что обманывал себя, притворяясь, будто не знаю, чего мне не хватает на этих улицах, чтобы они вновь стали любимыми. Со мной не было Тани. Без нее город стал пустым, безразличным. Нечего хитрить с собой — не поможет. Вот на том перекрестке мы прощались, дальше провожать ее не разрешалось. Теперь перекресток пуст.
И эта зияющая пустота перекрестка явилась последней каплей…
Я круто повернулся и ушел, почти побежал обратно, к институту. Какое же мы дурачье! Зачем мучиться и мучить ее? Потерянный час друг без друга — это потерянный час. Его не вернуть за все богатства мира. Потерянные минуты — это минуты муки. Зачем продлевать их? Ради пустой амбиции? Истина открывается просто, когда сбрасываешь шоры ложной гордости. Таня поймет… Она еще там, задержалась в виварии — нарочно, чтобы не выходить из института вместе со мной и не ставить меня в неловкое положение…
Я спешил, запыхался, будто кто-то подстегивал и гнал меня. Спустя некоторое время, вспоминая этот бег, я пойму, что меня гнало предчувствие, которым заразился от Тани.
Охранник удивленно посмотрел на меня, но пропустил молча.
Вконец запыхавшись, я взлетел на этаж и помчался по коридору к виварию. Мне показалось, что кто-то еще спешит туда, что слышен стук торопливых шагов.
Я уже открыл дверь в тамбур, как внезапно кто-то с силой оттолкнул меня. В проеме двери мелькнула темная знакомая фигура. В тот же миг из вивария донесся крик.
Я бросился туда и увидел нечто непонятное, несуразное — Таню в неестественной позе, в разорванном платье, опоясанную какой-то веревкой, дядю Васю, уцепившегося за эту веревку, повисшего на ней, кривляющиеся в клетках косматые фигуры. Чьи-то горящие злобой янтарные глаза.
— Опал! — закричал я изо всех сил. — Опал, нельзя! Пусти!
Потому что конец веревки, опоясывающий Таню, как лассо, был в косматой обезьяньей руке.
На меня посмотрели по-человечески осмысленные, по- человечески ненавидящие глаза на спародированном человеческом лице. — Опал, отпусти! Грохнул выстрел. Затем еще один. Опал взвыл от боли, непонимающе взглянул на меня, разжал пальцы. Таня и дядя Вася упали на пол. Это было последнее, что я увидел тогда…
* * *
(«Я!..»)
— Больно! Ой, как больно!.. Я, шимпанзе Опал, не стал таким, как вы, двурукие. Вы оказались сильнее. Сильнее полосатого зверя. Не пустили туда. Сделали больно.
За что? Да, я убрал большеголового, но он стоял на моей тропе к желанному. Не пускал к самкам.
А ведь там была она, с покатыми плечами и острым запахом. Только увижу ее — и дрожь.
Она ходит, округло раскачиваясь. То приседает, то подпрыгивает. Словно готовится ухватиться за канат, свисающий сверху, и взлететь высоко-высоко на ветки с листьями. Я там никогда не был. Видел. Много раз. Из клетки, забравшись по канату почти до самого верха. Видел в квадрате — таком, как показывал двурукий на картинке. Потом снилось. Много раз.
