Филип Фармер - Грех межзвездный
После планерки Хэл занялся устройством похорон. А потом навалились другие дела, так что домой он вернулся уже затемно.
Когда запирал за собой дверь, стало слышно, как работает душ. Повесил верхнее в шкаф – плеск воды прекратился. Направился в спальню, а тут Жанетта из ванной вышла. Махровой простыней волосы сушит, а сама – нагишом.
– Бо жук, Хэл, – сказала и, нимало не смущаясь, следом в спальню направилась.
Хэл и не помнил, что ответил. Попятился и вышел из спальни. Поглупел от стеснения, смутно ощутил себя грешником, еретиком, так зашлось сердце, так дух захватило, так чем-то жарким и текучим с болезненным наслаждением пошел наливаться член.
Жанетта явилась в светло-зеленом платьице, которое он купил, а она перекроила, перешила себе по фигуре. Пышные черные кудри в узел на затылке собраны. Поцеловала и спросила, не посидит ли он с нею на кухне, пока еда готовится. Он ответил, что с радостью.
Она взялась нарезать что-то вроде лапши. Попросил ее рассказать о своей жизни. Был уже об этом разговор, так и продолжить нетрудно.
– … вот так папин народ нашел планету, похожую на Землю, и поселился там. Прекраснейшую планету, и поэтому они ее назвали «Уо бо пфэйи», то есть «Прекрасная страна». Папа говорил, что на тамошнем материке жило тридцать миллионов. А папе не понравилось так жить, как деды жили, – землю пахать, волноваться насчет купить-продать, детей плодить. Он и еще несколько таких же молодых парней взяли единственный звездолет, что уцелел из шести прилетевших туда, и они улетели к звездам. И добрались до Оздвы. И потерпели крушение при посадке. Не диво. Корабль был такой старенький.
– Его остатки сохранились? – Вви. Там поблизости мои сестры живут, и родные и двоюродные, там мои тетки живут.
– А твоя мать умерла?
Она запнулась, потом кивнула.
– Да. Меня и моих сестренок родила и умерла. Папа умер много позже. Верней, мы так решили, что он умер. Ушел с охотниками и не вернулся.
Хэл помрачнел и сказал:
– Ты говорила, твоя мать и твои тетки – последние из здешних людей. Но это не так. Лопушок рассказывал – там, в диких местах, по крайней мере, тысяча мелких групп, одна с другой не связанных. И раньше ты говорила, что Растиньяк один-единственный из всех землян уцелел после крушения. Он был муж твоей матери, уж так и быть, и, как ни странно это звучит, их союз, союз земного мужчины и внеземной женщины, оказался не бесплоден. Одного этого довольно, чтобы моих коллег поставить в тупик. Заикнись я, что химизм тел и хромосомы твоих родителей оказались совместимы, – они завопят, что этого быть не может!… Но, как я понял, у сестер твоей матери тоже были дети. А их-то отцом кто был, если последний мужчина в вашей группе, как ты говоришь, погиб за много лет до этой злополучной посадки французского звездолета? – Мой папа, Жан-Жак Растиньяк. Он был мужем моей мамы и трех ее сестер. И все они говорили, что супруг он был великолепный, умелый и всегда готовый.
Хэл хмыкнул.
Она возилась с винегретом и лапшой, а он молча наблюдал за нею. Тем временем силился хоть как-то воспрять духом. В конце-то концов, тот француз был почти того же поля ягода, что и сам Хэл Ярроу. Может, кое в чем и пример подал бы. Хэл прочистил горло. Очень просто осуждать других за то, что не устояли перед соблазном, пока сам не побывал в том же положении. А как поступил бы, скажем, Порнсен, выйди Жанетта на него?..
– … а когда мы спустились по той реке и джунгли остались позади, они за мной так строго следить перестали, – продолжала она. – До наших мест, где меня поймали, было целых два месяца пути, и они решили, что у меня не хватит пороху пробиваться назад в одиночку. Слишком много в джунглях жуткого зверья. Твой полуночник по сравнению с ними – козявка безобидная.
Передернула плечами.
– Когда мы пришли в городок на самом краю обжитых мест, мне даже разрешили свободно ходить. Вокруг городка загородка была, за нее лучше было не соваться, так что надобности не стало меня взаперти держать. К тому времени я немножко научилась их языку, а они – немножко моему. Но разговоры у нас были самые простенькие. Один из их ученых, Эсээтеи, изучал меня по-всякому. В том городке, в больнице, машина была, и они снимки делали, что у меня внутри. Все внутренности, весь скелет. Подробнейшим образом. Сказали – чрезвычайно интересно. Представь себе! Таких женщин, как я, свет не видывал, а им просто-напросто чрезвычайно интересно! Ты подумай!
– Ну-ну-ну! – развеселился Хэл. – Нельзя же требовать от жучей, чтобы они смотрели на тебя, как мужчина вида «хомо сапиенс» на женщину вида «хо-мо сапиенс»… то есть…
Она лукаво глянула на него.
– Так, значит, я женщина вида «хомо сапиенс»?
– Очевидная, несомненная, бесспорная и восхитительная.
– Дай-ка я тебя за это поцелую.
Наклонилась над ним, прижалась губами к губам. Он сжал губы, как всегда сжимал, когда его еще Мэри целовала. Но Жанетте это буверняк не по вкусу пришлось, потому что она сказала:
– Ты же мужчина, а не идол каменный. А я твоя люба. Ты не только принимай поцелуи, но и сам целуй. И не так грубо. Ты губами мне губы не дави. Ты нежно, ты мягко, будто твои губы с моими сливаются. Гляди.
И кончиком языка потеребила ему язык. Откинулась, засмеялась, а у самой губы алые, влажные. Он содрогнулся и с трудом дыхание перевел.
– А твой народ постановил, что язык только на разговоры годен? По-вашему, я веду себя грешно и антиистинно?
– Не знаю. Эту тему никто ни с кем никогда не обсуждает.
– Тебе понравилось, я же вижу. Но ведь это тот самый рот, которым я ем. Тот самый, который ты меня заставляешь тряпками завешивать, когда я сижу за столом против тебя.
– Можешь не завешивать, – сдался он. – Я обдумал это дело. Нет разумного повода на время еды прятаться. Просто меня научили, что есть в открытую омерзительно. Как у Павловской собаки слюна текла, когда звонок звенел, точно так же и меня тошнит, когда вижу, как другие пищу в рот кладут.
– Давай есть. Потом выпьем и поговорим. А потом будем делать все, что только захотим.
А он даже не покраснел. Быстро переучивался.
15
После еды она взяла кувшин, развела в нем та-ракановку водой, добавила сизой жижицы, отчего смесь на вид стала похожа на виноградный сок, и заправила лепестками апельсинового цветка. Со льдом напиток стал прохладен, и даже вкус у него появился виноградный. И давиться им не приходилось.
– Почему ты меня предпочла, а не Порнсена? Она села к нему на колени, одной рукой приобняла, другой стакан на столе поглаживала.
– Ой, ты был такой симпатичный, а он – урод. И еще у меня чутье, кому можно доверять, а кому нет. Надо было быть осторожной, я понимала. Папа рассказывал про землян. Предупреждал, что им верить нельзя.
