Максим Перельман - Переход
Я встал, обследовал спальню, отыскал дверь в ванную комнату и через двадцать минут одетый и бодрый ходил по просторному дому Генриха, разыскивая хозяина. Нашёл я его в изящно обставленной светлой столовой. На стенах картины, между окон старинные зеркала, в углах скульптуры.
— Доброе утро, Ральф, — Генрих поднялся мне навстречу из-за накрытого к завтраку стола, — кофе? — он пододвинул мне стул.
После завтрака мы вышли на балкон, с которого открывался вид на реку, сад и парк. Свет, лёгкость далей, чистота воздуха — всё было так прекрасно.
— Никто не догадывается о твоём прошлом, Генрих? — спросил я, когда мы вернулись в дом и расположились в глубоких креслах у горящего камина.
— У меня давно другая фамилия, Ральф. Я уже сменил их несколько из-за того, что мой внешний вид перестаёт со временем соответствовать дате моего рождения в документах. А некоему Гиммлеру было бы уже столько лет, что вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову искать его. Разве только тем сумасшедшим, что мнят себя моими последователями. Сделать новые документы, как ты помнишь, для нас не было проблемой тогда, да и сейчас не составляет труда. Если ты хочешь быть не Максом, а скажем Джоном, только скажи. Или ты думаешь снова стать Ральфом? Ты можешь себе это позволить. Все, кто знал тебя когда-то, приветствуют Фюрера на том свете… да и тогда ты был фигурой тайной, в отличие от меня. А я, по официальной версии, принял яд, сдавшись в плен.
— Скажи, а что стало с Гитлером? Он, действительно, покончил с собой?
— Я не был с ним в Берлине в те дни. В последний раз, когда я видел его, он выглядел отвратительно, был похож на дряхлого старика. Он мне сказал тогда, что если с ним что-нибудь случится, Германия останется без вождя. Он прибавил ещё: «Тебя, Генрих, отвергнет партия, к тому же ты не артистичен». А я подумал, что я действительно не артистичен, хотя и исполняю одну из главных ролей в трагедии, о которой ему неизвестно. Свидетели его последнего дня рассказывали, что он был мужественен, но безумен. У него были двойники, у меня тоже был двойник. Внуки моего двойника весьма богатые люди. Но всё, что связано с Гитлером, было настолько секретно, что было тайной даже для меня. Сказать честно, я не думаю, что он покончил с собой тогда в бункере. Меня ведь там не было… нет, я ни в чём не уверен. Ты знаешь, ходили слухи об Аргентине… возможно, он прожил остаток дней там, но что это меняет? Я не захотел бы с ним общаться, даже если бы узнал после войны, что он жив. Думаю, и он со мной тоже, ведь он считал меня предателем.
— Почему ты не дал ему капсулы? — спросил я.
— А зачем? Он выполнил свою миссию, справился с ней, как мог… зачем было продлевать жизнь такой фигуре? Он — легенда, он стал легендой ещё при жизни, а легенда лучше сохраняется, когда остаётся легендой и не становится реальностью.
— А что ты знаешь о Бормане? Будь ко мне более снисходительным, Генрих, ведь мне хочется получить ответы на все вопросы, возникавшие в мире после войны. Так что с Борманом? Он всё-таки скрылся?
— Ральф, ты помнишь, кем был я? — удивлённо прищурился Генрих, — вспомни, что было зимой сорок пятого. Бесконечные склоки… ты знаешь, как они относились ко мне, как испортились мои отношения с тем же Борманом, когда я начал вести переговоры с американцами. Я в конце войны не знал, где он, и знать не желаю и теперь. Я читал где-то, что есть вероятность, что он вместе с Гитлером после войны оказался в Арктике, на базе «Новый Берлин»… я их там не встретил.
Генрих неожиданно для меня сильно занервничал, я понял это, когда увидел, как он выскочил из кресла и быстро заходил по комнате. Мне было странно видеть это. Но не менее странно было чувствовать, что я интересуюсь той жизнью не как Ральф и не как его современник.
Я решил перевести разговор в настоящее время и спросил:
— Откуда взялось наследство, что я получил? Не смотри на меня так, я прекрасно помню, что это мои деньги, помню, как в конце войны отправил их в Швейцарию, и не только туда. Я помню, что это за деньги. Я помню всё это. Но Генрих, — я посмотрел на него, — как они оказались у моего друга, который мне их завещал?
— Он никогда не был твоим другом, — Генрих усмехнулся, — это был мой человек, который выполнял мои приказы, начиная с тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Верный мне человек. Через каждые двадцать лет он получал от меня капсулу, и на его счёт я сумел положить часть тех денег. Он должен был отдать их тебе, когда тебе исполнится тридцать шесть. Что он и сделал. Для хоть какой-то правдоподобности мы организовали ваше знакомство. Мне очень хотелось знать о тебе хоть что-то и понять, кто ты. Так что в принципе эта ваша так называемая дружба была нужна, чтобы деньги стали снова твои, на законном основании — по завещанию.
— Так он всё-таки умер? Мне показалось, что я видел его мельком в Венеции. И для этого он умер? — задав этот вопрос, я очень боялся услышать положительный ответ.
Но Генрих успокаивающе похлопал меня по плечу: — Есть, кроме смерти, много способов исчезнуть из этой жизни. Но ты не мог его видеть. Обознался.
— Обознался… как всё просто, — сказал я, — всё объяснимо и никаких загадок.
Мы вышли в сад. Генрих махнул рукой в сторону железных ворот:
— Пройдёмся? Раньше мы о многом говорили во время прогулки. Ты любил это.
— Я люблю это и сейчас.
Мы прошли через калитку и вышли на улицу. Это было прекрасное место, в котором хотелось жить, очень долго жить — красивые дома, тихие улочки маленького города. И мне показалась чудовищной идея уничтожить человечество для того, чтобы освободить его от тюрьмы материи. Я взглянул на Генриха. Он шёл лёгким пружинистым шагом, помахивая тонкой тросточкой с витиевато украшенной ручкой. Казалось, он тоже наслаждается жизнью.
— Я не помню, зачем мы тогда всё затеяли? — спросил я. — Я помню всё то, во что мы верили и что мы делали, чтобы осуществить задуманное, но я забыл, зачем? Я помню ту свою жизнь, но я не помню, как появилась во мне та вера, которую, как ты сказал, я превратил в религию. Пойми, Генрих, я помню события того времени и знаю то, что знал тогда, но ни мыслей своих относительно тех событий, ни идеи, по которой мы должны освободить души людей от их тел, я не помню.
— Мысли вообще странная вещь, — сказал он, замедляя шаг, — мысль сиюсекундна. Мы мыслим лишь мгновение. Например — идти или не идти на красный свет. Весь остальной нескончаемый поток мыслей уже не наши мысли. Память не хранится в мозгу, и вчера ты в этом убедился. Возможно, что и мысли о чём-то, кроме рефлексий, формируются не в мозге. Вероятнее всего они уже сформированы на чём-то вроде жёсткого диска, как в компьютере, но диск этот находится вне нашего мозга. Мозг только приёмник, или, как ты когда-то предположил, антенна. У одних мозг работает лучше, и тогда они становятся гениями, у других он, как старый компьютер, который иногда зависает. Порой я думаю, что вся невидимая нами Вселенная — это только один огромный жёсткий диск, на котором всё давным-давно записано до конца времён.
