Стивен Барнс - Плоть и серебро
— Я думаю, это мерзость, — услышал он свой ответ. Он моргнул и сел прямее; вернувшийся гнев заставил его стиснуть подлокотники кресла. — Я думаю, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь засунул приготовленное вами блюдо в вашу же сволочную пасть.
Брат Кулак качнулся в кресле назад, прикрыв глаза и усмехаясь.
— Наверное, вы правы, — спокойно согласился он.
— И еще как прав.
— Вы так уверенно говорите. Вы бы вызвались быть рукой правосудия, доктор?
Марши глядел на него, представляя, как его серебряные руки смыкаются на тощей шее Кулака. Они стискивали подлокотники, и силы их хватило бы, чтобы сломать шею Кулака как соломинку.
— Подумайте о той боли, о том страдании, которое вы этим предотвратите.
Он уже думал. Убить Кулака — это будет как вылечить болезнь.
— Давайте, доктор, — позвал Кулак, поднимая подбородок и поглаживая шею приглашающим жестом. — Сделайте то, что правильно. Возьмите дело в свои руки. Уничтожьте страдание. Восстановите равновесие.
Марши глядел на своего искусителя, но оставался на месте. По бокам у него стекал холодный пот. Кулак улыбнулся от мерзкого удовольствия.
— Я так и думал. Вы не поднимете на меня руку. Ваше праведное негодование — просто шутка. Мне она кажется очень смешной, а вам?
Марши отвернулся с болезненным чувством. Кулак продолжал его изводить, и с каждым его словом Марши становилось хуже.
— Вы не можете забыть, кто вы такой. Вы дали клятву сохранять жизнь, а не отнимать ее. Исцелять, а не вредить. Вы посвятили всю жизнь этой клятве. Той клятве, что годами над вами издевается. И даже сейчас она издевается над вами вместе со мной.
— Я посвящаю жизнь свою работе исцеления…
Марши ничего не сказал. Кулак вызвал в памяти слова, которые остались единственной святыней всей его жизни. Клятва Целителя. Она основывалась на Клятве Гиппократа, но была больше, чем та: этический идеал, который он нес несгибаемо и который поддерживал его в ответ. Призвание стало пустой скорлупой, и Клятва была тем клеем, который держал вместе хрупкие треснувшие куски.
— Я болен, дорогой мой доктор, — продолжал Брат Кулак, с усмешкой затягивая винты испанского сапога. — Наверное, я при смерти. Вот почему я велел доставить вас ко мне. Теперь, оказавшись здесь, вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы меня вылечить.
— Я этого не сделаю. — Марши заставил себя произнести эти слова, но вышел еле слышный шепот.
От насмешливого хихиканья Брата Кулака будто личинки поползли по его внутренностям.
— Сделаете, сделаете! — проскрипел он. — У вас нет выбора. Соблюдение вашей смехотворной Клятвы Целителя — это единственный волосок, который удерживает вас от падения в бездну. Это последний клочок самоуважения, который у вас остался.
Он остановился перевести дыхание.
— Я изучил вашу породу. Я о вас знаю больше, чем вы о себе знаете. Нарушьте вашу Клятву — и само ваше существование потеряет смысл. Окажется, что вы бросили все, что считали священным, ради пустышки.
Марши мог только мотать головой, как поплывший боксер, пытаясь уклониться от ударов, сыплющихся со всех сторон и загоняющих в угол.
— …считал каждую жизнь священной…
Но выхода не было. Этот страшный старик слишком хорошо понимал его положение, точно знал, когда на какие кнопки нажимать.
— Вы не можете отказать мне в помощи.
— …не отказывая никому, кто ищет моей помощи…
— Добро пожаловать в мой тигель, доктор Марши, — развел тощими руками Брат Кулак. — Вы думаете, я поднял жар до невыносимого, но на самом деле я только начал. В конце концов разве это горячо, если ваши сомнения пока еще не сгорели? — Он глядел на Марши с мрачным весельем, смыкая ладони, будто в них была жизнь и судьба Марши. — Пока еще.
Руки Брата Кулака упали на колени.
— Выполняйте свой долг. Начинайте меня осматривать.
Марши встал, ощущая тошноту и обреченность, вкус желчи на языке и закупоривающее легкие отчаяние.
— Сцилла мне сказала, что вы не верите в медицину, — возразил он в жалкой попытке избежать глотающего его кошмара.
Смех палача прорезал его надежды, как старинная костная пила, оставив кровоточащие обрубки.
— Пожалуйста, не надо себя принижать, изображая подобную наивность, — сказал Кулак, и в голосе его была тошнотворная сладость гниющего мяса. — Я просто не верю, что моим овцам она нужна. Мне приятно слышать их бесполезные молитвы. Я так люблю смотреть, как они уничижают сами себя за несовершенство своей веры, которое мешает им исцелиться. Это один из приятнейших и ярчайших цветов в моем саду боли.
Сад боли, — подумал Марши с растущим ужасом. — И я должен дать этому садовнику новое здоровье, чтобы он продолжал растить свой горький посев…
Сцилла в углу своей конуры скорчилась, как горгулья литого серебра. Опустив голову, напряженно заострив плечи. Слез не было. Единственный зеленый глаз глядел, не видя.
Брат Кулак ей…
Когти ее были выпущены и рвали пенную подстилку ритмичными сжатиями и разжатиями кулаков, но она этого не осознавала.
Он ей…
Его собственный голос, слова проклятия, слетающие с его собственного языка, его презрительный смех, когда он превратил ее служение ему и Богу в акты намеренной жестокости. Превратил Истину Откровения в доказательство, что он ей…
…лгал.
Это не была слабость. Не было заблуждение, посланное для испытания ее веры. Брат Кулак был болен.
Он послал ее за Марши, потому что ему был нужен доктор.
Потому что…
Бог не будет его исцелять.
Стены порядка, окружающие ее мир, трещали и рассыпались, их бетонный фундамент оказался зыбучим песком лжи. В этом хаосе поднималось что-то странное, похожее на воспоминания, как показывается сырая земля из-под треснувшего асфальта. Лица. Чувства. Ощущения. Люди и вещи, для которых у нее не было названий, но которые знали ее, как сестру.
Мысли слепо вертелись, бросаемые в сотни сторон, ищущие твердой почвы, ищущие выхода, и единственное, что она точно знала, что, если она услышит еще хоть что-то, она тогда…
Она подняла руку, чтобы отключить «ухо». Прекратить это, пока она не сошла с ума. Серебряная рука зависла перед рычажком, который принесет безмолвие, безопасность и спокойствие.
Зависла. Будто тянулась к спасательному кругу.
Зависла. Между правдой и безмолвием.
Зависла, колеблясь…
…дрожа…
…и упала.
И как будто это был сигнал к таянию, и мир снова пришел в движение, молчание было прервано голосом Марши.
