Джон Пристли - Затемнение в Грэтли
- Видите ли, сэр, так как у нас есть телефон, а у многих нету, некоторые покупатели сговариваются с нами. Они наш номер сообщают своим знакомым, а те передают через нас все, что нужно, и за это мы получаем шесть пенсов. То же самое и с письмами. И людям удобно, и нам небольшой доход.
- Есть у вас список ваших абонентов? - спросил я резко.
- Как же, сэр! Можно показать, если угодно, сэр! Принеси джентльмену список, Арнольд.
Арнольд показал мне список, и, конечно, я ничего из него не узнал. Сплошь все Смиты, Брауны и Робинсоны. Отдавая через прилавок этот список хозяину, я вдруг заметил на полу среди мусора окурок сигареты. Он был много длиннее, толще и чище, чем обычно бывают окурки в таком месте. Я его подобрал и, уже отойдя от лавки, остановился на улице, чтобы рассмотреть его. Как я и думал, это была американская сигарета. Можно было даже прочесть конец слова, напечатанного мелким шрифтом: "илд". Честерфилд! Значит, только что к Силби заходил покупатель, куривший честерфилдские сигареты. Но я готов был дать голову на отсечение, что ни один покупатель с этой улицы не курит "Честерфилд" - его в Грэтли ни за какие деньги не достанешь. Ясно, что человек, бросивший в лавке Силби этот окурок, приходил туда, чтобы справиться относительно вызова по телефону. Дойдя в своих размышлениях до этого вывода, я случайно оглянулся и увидел, что мистер Силби, как гигантский трясущийся термит, стоит в дверях лавки, вперив в меня стеклянные глаза.
Миссис Уилкинсон оставила мне кое-что на завтрак, и я поел у себя наверху, глядя, как черный дождь поливает двор и садик. Мне предстояло послать в отдел подробный отчет, и так как его нужно было зашифровать, то это отняло у меня большую часть дня. Отправив письмо, я под дождем чуть не бегом вернулся домой, напился чаю и лег вздремнуть. Меня окружили легкие, радостные сновидения. Я видел себя в Чили; стояло чудесное солнечное утро, со мною была Маракита и наш мальчик, и Пауль и Митци Розенталь. А в следующую минуту, очнувшись, я вспомнил, что я в Грэтли, на Раглан-стрит, лежу на диване, что за окном умирает хмурый январский день, а я постарел, очерствел, выдохся, из живого человека стал чем-то вроде тени. И я злился. Сны не должны быть так ярки и так мимолетны.
Злила меня еще одна неприятная вещь - то, что я не переставал думать об этой Бауэрнштерн, и хотя не помнил ясно, да и не хотел помнить ее лица, передо мной стояли зеленовато-карие глаза, горящие и печальные. Я твердил себе, что мне нет никакого дела до этой женщины и что если я решил на час-другой выбросить из головы все дела, с какой стати утомлять себя мыслями о подозрительных личностях? Но все было напрасно.
Без десяти семь, - скорее по счастливой случайности, чем благодаря умелому лавированию, - я добрался во тьме кромешной до той самой двери, за которой накануне вечером целовал мисс Экстон. Митинг был назначен в городском зале на площади, в каких-нибудь трех минутах ходьбы от лавки мисс Экстон. Поэтому мы с нею успели еще подняться в гостиную, и меня снова угостили канадской водкой. Обычно я почти не пьянею, но сейчас я проглотил неразбавленную водку так быстро, что сразу почувствовал действие алкоголя. Мисс Экстон - странно, я до сих пор не знал ее имени - была очень эффектна и более чем когда-либо походила на зелено-золотую, огненно-ледяную королеву. В ее обращении со мной ничто не напоминало о вчерашних поцелуях, но и не давало повода думать, что она отрекается от них. Большинство женщин стали бы ко мне нежнее или, наоборот, холоднее, а эта держалась совершенно так же, как вчера в начале нашего разговора.
Перед самым уходом я вдруг вспомнил, что не заказал для нас обеда в "Трефовой даме". Я позвонил Фенкресту и, называя его "мистер Сеттл", но так, чтобы он понял, что для меня он по-прежнему Фенкрест, сказал ему прямо, что рассчитываю на хорошее обслуживание. Он клятвенно обещал, что все будет на высшем уровне. Вешая трубку, я подметил пытливый взгляд мисс Экстон, но она не сказала ничего, а я сделал дерзко-самодовольную мину тупого и похотливого самца, который готовится совратить женщину.
Когда мы вышли, она вдруг заметила:
- Слушая, как вы заказываете обед, можно подумать, что никакой войны нет.
Нужно было подать соответствующую реплику.
- Когда мужчина ведет красивую женщину обедать, ему нет никакого дела до войны.
Она легонько сжала мою руку у плеча, как бы благодаря за эту идиотскую фразу. Помню, я подумал, долго ли может продолжаться эта комедия. Ведь чуть не каждое наше слово и жест были просто оскорбительным отрицанием всякого ума в собеседнике.
Но все познается в сравнении. Несколько минут спустя я понял, что значит неуважение к уму другого. Этот митинг! Геббельс мог бы передавать его прямо в эфир. Если даже такие митинги, проходившие по всей стране, не подорвали дела обороны, значит, мы сумеем победить Гитлера.
Зал, похожий на дешевый гроб громадных размеров, щедро украсился флагами в доказательство того, что он на нашей стороне. Народу собралось довольно много - служащие, торговцы, жители пригородов (для рабочих устраивались отдельные митинги в заводских столовых). Председательствующий, мэр Грэтли, прочел по бумажке вступительную речь. Он читал настолько медленно, что даже такие слова, как "который" и "где", приобретали загадочный и довольно зловещий смысл и от них веяло черной магией. Объявив, что местный член парламента не нуждается в представлении, он тут же представил нам этого самовлюбленного и нервного человечка, который держался как обидчивый гость на свадьбе. У него была манера выкрикивать банальности таким сердитым голосом, будто мы спорили с ним много часов и его терпение истощилось. Он, вероятно, занимал какую-нибудь очень скромную государственную должность, он старался внушить нам, что они с Черчиллем вдвоем взвалили на себя всю оборонную работу. Он был не очень последователен. То он ругал нас за непонимание того, что это наша война, война всего народа, то давал понять, что война, в сущности, дело не наше, а его и нескольких его вестминстерских знакомых. Он негодовал на то, что у нас слишком много критикуют, что слишком многие "сидят себе и критиканствуют", но наряду с этим возмущался нашей "самоуспокоенностью" и доказывал, что в ней-то и заключается главная опасность. Он заявил, что вряд ли хоть кто-нибудь из нас честно делает то, что нужно, но не сказал, что именно нужно делать. В конце концов оказалось, что он и Британская империя воюют за свободу, что они всегда защищали ее и сейчас не дадут ей погибнуть. За что мы и наградили его взрывом аплодисментов.
Следующий оратор был высокий мрачный человек, сэр Такой-то. Этот разрешал все вопросы очень просто. Беда в том, сказал он, что у нас на службе множество немцев, которым мы поручаем говорить по радио с Германией и обещать германскому народу то, другое, третье, тогда как следовало бы выгнать этих немцев-вещателей и их друзей, левых либералов-интеллигентов, и объявить Германии, что мы будем беспощадно уничтожать всех немцев, дав ей понять, что мы не намерены больше "терпеть всякие глупости". Это неизбежно приведет нас (он не сказал, какими путями) к скорой и полной победе. К концу этой замечательной речи, которая словно была написана для него Геббельсом, я уже спрашивал себя, зачем я трачу время, выслеживая нацистских агентов, когда такие господа стоят каждый целой дюжины.
