Владимир Савченко - Должность во Вселенной
Это Терещенко, спасибо ему, под разговор повел телеобъективом вдоль крыши, показал бок аэростата, алюминиевые перекрестия с кабиной-призмой над ними, лесенку, по которой Васюк-Басистов и заметно осунувшийся референт Валя осторожно спускали громоздкий куб. (Пец легко представил, как все было. «Александр Иванович, — приблизился скользящей походкой референт к налаживавшему что-то главному инженеру, — мне приказано выразить вам неудовольствие…» — «Ага, — ответил тот, — да-да, конечно. Ну-ка, подрегулируй тот упор… Так, хорошо. Взяли!» — и пошло.) Голос Корнева звучал за кадром, обещая бригадиру все беды. Директор нажал кнопку, привлекая внимание к себе. Лицо Корнева тотчас восстановилось на экране.
— Первое, — сказал Пец. — О том, что вы хотели успеть, а не наоборот, расскажете при случае Красной Шапочке. Второе. Извольте все-таки спуститься для встречи с товарищем Авдотьиным. Он в координаторе и жаждет вам видеть. Третье: немедленно верните референта.
— Валерьян Вениаминович… — Корнев в затруднении ухватил рукой нос; на экране было отчетливо видно, что в дело пошли три пальца — указательный, средний и безымянный. — Думайте обо мне, как хотите, но я не могу сейчас вниз. Нужно все закончить хоть в первой примерке. Вы же знаете эти аэростаты: утечки! И вообще — 150-й уровень, здесь бросить не закончив — это хуже, чем не начать… Мы должны подняться еще разок. Валю верну через полчаса, обещаю.
— Бросьте эти разговоры для простачков — через полчаса! — теряя самообладание, рявкнул Пец. — За полчаса вы его выжмете, как лимон, а он мне нужен работоспособный. Координаторных полчаса даю вам на завершение всех дел.
— Хорошо, тогда я беру Терещенко. Вдвоем с Толюней мы не управимся, да и рискованно.
Что оставалось сказать? Валерьян Вениаминович кивнул: согласен, — и отключил связь. Ясно, что сейчас Корнева не стащишь с крыши и за воротник. «Что они там углядели на двух километрах высоты, что измерили? Эти, говорит, мерцания… хм!» Пец вспомнил характерный жест Корнева, для пробы тоже обхватил нос пальцами. Куда там, хватило двух, да и второй, честно говоря, был необязателен. Настроение у него все-таки поднялось.
Он достал из кармана ЧЛВ, взглянул: ого. он здесь уже семь с половиной часов… да полчаса в пути. Восемь часов со времени завтрака (правда, плотного) — и ни крошки во рту. Пец вызвал секретаршу:
— Нина, принесите мне из буфета чаю и поесть. Что будет, по вашему усмотрению.
В ожидании секретарши (теперь, когда вспомнил, есть хотелось немилосердно) он просматривал и подписывал бумаги. Та вернулась с пустыми руками:
— В буфете ничего. Валерьян Вениаминович, хоть шаром… Даже сахару нет. Одни сырки плавленые окаменелые. Все подобрали. В столовой сейчас перерыв… Хотите, поделюсь своим запасом? У меня и чаю еще полный термос.
Пец покачал головой: нет, если использовать директорские преимущества, то не так. («Надо решать с новыми буфетами и столовой — не откладывая!»)
— Спасибо, Нина. Вызовите лучше машину. По-моему, я заработал передышку.
…И последняя мысль — уже за проходной, когда садился в машину: «А ведь аэростатная кабина Корнева — это и есть следующий после кольцевого лифта этап проникновения в Шар! Да, сначала маленькая кабина из плексигласа… Но ведь пространства там предостаточно для множества аэростатов и всего, что они поднимут. Воздух спокоен: внешние. ветры не чувствуются, внутренних нет…»
Валерьяну Вениаминовичу стало бодрее: забрезжила возможность обжить Шар до двух километров физических — и в то же время как-то не по себе. Уж очень стремительно нарастала лавина идей и дел. «К чему-то мы придем завтра? И не в переносном смысле „завтра“, в прямом. Может, даже сегодня к вечеру…»
IIIКогда в десять часов утра он вошел в квартиру, жена встревожилась:
— Почему так рано? Захворал?
— Нет, даже напротив — очень хочу есть.
— Я только убралась, еще в магазин не ходила… Ничего, сейчас что-нибудь сообразим.
Она заглянула в холодильник, в буфет, в кухонный столик — «сообразила» холодную отварную картошку с селедкой, яичницу, заварила чай по его вкусу. Пец сидел на кухне, в нетерпении выкладывая фигуры из вилок и ножей.
— Видишь, как плохо, что нет телефона, — сказала жена. — Ты бы позвонил, и к твоему приезду все готово.
— Это верно. Только ты не представляешь, что бы здесь творилось, будь у нас телефон. («А ведь придется его, черта, ставить. И не только: телеканал сюда из Шара провести, служебный телевизор с инвертором на ночной столик… А куда денешься! Ведь сегодня я плелся в хвосте событий. Два молодых одаренных нахала, Корнев и Зискинд, вставили мне два фитиля. Так не годится».
Он принялся за картошку и яичницу. Жена подкладывала, следила, нравится ли, намазала хлеб маслом, налила чаю, села напротив. А Валерьян Вениаминович ел, крепко жуя, и думал о том, какие сложные отношения связывали его с этой женщиной. Впрочем, теперь, к старости, они стали проще.
…Он встретил ее, Юлю, Юлию Алексеевну, в Харькове в первый послевоенный год. Она была простая, с умеренным образованием, красивая и добрая. Она любила его — с самого начала и до сих пор. Он ее тоже — первое время. Если быть точным, то и тогда он ее больше не любил, а — хотел; реакция хлебнувшего неустройств и воздержания мужчины: наверстать, взять свое, о чем мечталось и на фронте, и в лагерях, и в болотах Полесья. С ней было хорошо, спокойно: она признавала его превосходство над собой, ничего особенного для себя не требовала — и он, и жизнь устраивали ее, какие есть. Она была хорошая жена, только он принимал ее не слишком всерьез — больше ценил науку, пытливую мысль, разговоры о мирах и проблемах. Насчет миров она была не очень.
Когда же она забеременела — а он как раз рвался к успеху, писал диссертацию, жили скверно, у частника на окраине, ребенок мог сильно осложнить жизнь, — он ничего не сказал ей, только замкнулся, стал холоден, раздражителен. Она все поняла, избавилась от плода; в то время это было непросто.
Потом пришли успех и квартира, докторская степень и кафедра в Самарканде. Юля гордилась его достижениями больше, чем он сам. Но детей не было. А ему как раз загорелось (да и годы подпирали) сына, наследника. Или хоть дочь. Присмотрел себе другую, ушел к ней жить, решил развестись с Юлей. На суде так и заявил, что разводится из-за отсутствия детей. Она печально согласилась.
А месяц спустя встретил ее в сквере на скамейке: в осеннем пальто, с книжкой — отцветший, выброшенный им пустоцвет, увидел ее взгляд. Сердце у него перевернулось. И сейчас, когда об этом вспомнил, стало не по себе: как он мог совершить такое — наполовину убийство?… Вернулся. Она простила. Ему она прощала все.
