Герберт Уэллс - Первые люди на Луне (пер. Толстой)
Он производил гнетущее впечатление своей пустынностью. Смолкли звуки из мира селенитов. Мертвая тишина. Кроме слабого шелеста ближайшего кустарника, — ни малейшего звука. Дневная жара уже спала; ветер был довольно холодный.
— Проклятый Кавор!
Набрав побольше воздуха, я приложил руку ко рту и крикнул во все горло:
— Кавор!
И звук моего голоса походил на отдаленный слабый крик.
Я поглядел на сигнальный платок, поглядел на расширявшуюся тень западного утеса, поглядел из-под ладони на Солнце. Мне показалось, что оно опускается по небу заметно для глаз.
Я сознавал, что надо действовать, не теряя ни одной минуты, если я хочу спасти Кавора, Я снял с себя жилет и повесил его как знак на ветках, потом пустился напрямик к платку. Расстояние в две мили я пролетел в несколько прыжков. При каждой остановке я искал Кавора и удивлялся, куда он скрылся. При каждом прыжке я замечал, что Солнце садится, и каждый раз, касаясь ногами скал, я испытывал искушение вернуться назад.
Последний прыжок — и я очутился в ложбине под платком. Еще один шаг — и я на нашем наблюдательном пункте. Стоя возле платка, я внимательно осмотрел окрестность, уже покрытую тенью. Далеко, у подошвы пологого склона, чернело отверстие туннеля, через которое мы убежали; моя тень достигала его края.
Кавора нигде не было.
Мертвая тишина. Только шелестит кустарник и растут тени. Меня стало знобить. «Кав…» — пробовал я крикнуть еще раз и убедился в бесполезности человеческого голоса в разреженном воздухе.
Молчание. Молчание смерти.
Затем я заметил что-то ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона, среди переломленных веток. Что бы это могло быть? Я знал, но не хотел верить.
Я подошел ближе — это была шапочка крикетиста, которую носил Кавор. Я не дотронулся до нее и стоял неподвижно.
Разбросанные вокруг ветки были поломаны и потоптаны. Наконец я шагнул вперед и поднял шапочку.
Я держал ее в руке и рассматривал поломанные и примятые колючие заросли. На некоторых ветках виднелись темные пятна, но я боялся к ним прикоснуться. Невдалеке ветер перекатывал какой-то белый лоскут.
Это был кусок бумаги, измятый, точно его крепко сжимали в кулаке.
Я поднял его, — на нем виднелись красные пятна. Я разобрал также бледные следы карандаша. Разгладив бумажку, я увидел на ней прерывистые каракули букв.
Я сел на ближайший камень и стал разбирать записку:
«Я ранен в колено, — кажется, у меня раздроблена коленная чашка, и я не могу ни идти, ни ползти». Начало было довольно разборчиво. Затем менее четко; «Они гнались за мной некоторое время, и теперь это вопрос…» По-видимому, сначала было написано «времени», но затем зачеркнуто и заменено каким-то непонятным словом, «…прежде чем они захватят. Они преследуют меня». Затем почерк делался судорожным. «Я уже слышу их», — догадался я, но дальше было совершенно неразборчиво. Потом несколько слов, довольно четких: «Эти селениты совсем другие, — они, повидимому, командуют…» Снова неразборчиво. «Черепа у них больше, тела более стройные, ноги короче. Одеты они в золотые пластинки. Голоса у них более приятные, движения обдуманы… Хотя я и ранен и положение мое безнадежно, но их появление дает мне надежду». Это похоже на Кавора! «Они не стреляли в меня и не покушались… убить. Я хочу…»
В конце резкий росчерк карандашом, и на оборотной стороне записки и по краям — кровь.
Пока я стоял, ошеломленный и растерянный, со странной запиской в руке, что-то мягкое, холодное и легкое коснулось моей руки и исчезло — белая пушинка. Первые снежинки — предвестники наступающей ночи.
В испуге взглянул я наверх. Небо уже потемнело и покрылось множеством холодных ярких звезд. Я посмотрел на восток — растительность стала темнобронзовой. На западе Солнце, утратившее теперь в сгустившейся белой мгле половину своего жара и блеска, уже коснулось края кратера и скрылось за горизонтом. Заросли и зубчатые скалы вырисовывались четко черными тенями на освещенном небе. Большое облако тумана опускалось в огромное озеро темноты. Холодный ветер пронизывал весь кратер. В один миг я был окутан падающим снегом, и все заволоклось серой, мрачной пеленой.
Вдруг я услышал не громкий и отчетливый, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно замирающему голосу, звон колокола, тот самый, который приветствовал наступление солнечного дня:
Бум!.. Бум!.. Бум!..
Эхо прокатилось по кратеру, точно он задрожал, как мерцающие звезды. Кровавый красный диск Солнца опускался все ниже и ниже…
Бум!.. Бум!.. Бум!..
Что случилось с Кавором? Я тупо слушал звон, пока он не прекратился.
И вдруг зияющее отверстие туннеля закрылось, подобно глазу, и исчезло.
Я очутился в полном одиночестве.
Надо мной и вокруг меня, охватывая со всех сторон, подступая все ближе и ближе, раскинулась вечность, безначальная, бесконечная; необъятная пустота, в которой и свет, и жизнь, и бытие — лишь мимолетный блеск падающей звезды: холод, тишина, безмолвие, бесконечная ночь мирового пространства.
Одиночество, казалось, подступило ко мне, почти касалось меня.
— Нет! — воскликнул я. — Нет! Не теперь еще! Погоди! Погоди!
Мой голос перешел в визг. Я бросил скомканную бумажку, вскарабкался на гребень, чтобы осмотреться, и, собрав весь остаток воли, запрыгал по направлению к оставленному мною знаку, еле заметному в туманной дали.
Прыг, прыг, прыг. Каждый прыжок, казалось, длился столетия. Бледный отрезок Солнца скрывался за горизонтом, удлинявшаяся тень грозила поглотить шар, прежде чем я доберусь до него. Две мили — не менее сотни прыжков, — воздух разрежался; точно выкачиваемый насосом, и холод сковывал мои суставы. Но если умирать, то умирать в движении. Ноги мои скользили в снегу. Один раз я упал в кусты, которые рассыпались впрах подо мной; другой раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав до крови лицо и руки.
Но все это было ничто в сравнении с промежутками, с ужасными паузами в воздухе перед надвигающимся приливом ночи. Дыхание мое свистело, точно в легкие мне втыкались ножи. Сердце билось так сильно, что отдавалось в голове.
«Доберусь, доберусь ли я?»
Я дрожал от страха.
«Ложись! — уговаривало меня отчаяние. — Ложись!»
Чем ближе я подходил к цели, тем отдаленнее она мне казалась. Я закоченел, оступался, ушибался, порезался несколько раз, но кровь не выступала.
Наконец я увидел шар.
Я выбился из сил и упал. Легкие мои хрипели. Я пополз. На губах моих скоплялся иней; ледяные сосульки свисали с усов; я весь покрылся замерзшим воздухом.
Оставалось еще ярдов двенадцать.
