Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо
– И все равно он был одним из великих.
Караваджо хмыкнул.
– Старый дурак заставлял позировать юношей, когда писал женщин. Я же пишу женщин с женщин.
– Почему ты не подражаешь Микеланджело?
Караваджо встретился с ней глазами. Она почувствовала, какой цепкий у него взгляд.
– Женщины должны быть настоящими, а не такими, какими я хочу их видеть.
Они вошли во дворец и под руку поднялись в зимние апартаменты. Потолки были расписаны фресками со сценами битвы при Лепанто; отец Костанцы ступал по головам пленных турок. Она остановилась перед длинным красным ковром – трофеем из капитанской каюты турецкого флагмана. Ковер украшал сложный узор из ветвей с семиконечными листьями, вьющимися лозами и изящными цветами. Караваджо нагнулся, погладил ковер ладонью – и погрузился в воспоминания.
– Микеле, ты родился как раз в тот день, когда мой отец привез этот боевой трофей в знак своей победы, – напомнила Костанца. – И я подумала, что ты – дар, который ознаменует и умножит честь моей семьи. Я и теперь так считаю.
Не поднимая головы, Караваджо продолжал гладить узоры на ковре.
– Мой отец получил этот дворец за ту победу, – Костанца указала на галерею парадных покоев. – Но твое появление в моей семье принесло мне радости больше, чем самый роскошный особняк в Риме.
Он вскинул на нее застывший взгляд.
– Если смотреть на нас, женщин, внимательно, то разглядишь любовь, Микеле, – она сжала его щеки руками и поцеловала в лоб. – Хорошо, что ты так смотришь.
* * *Когда Караваджо вышел на площадь Святых Апостолов, ему встретились водоносы семейства Колонна, тащившие во дворец ночные запасы воды из Тибра. Холодная речная вода выплескивалась из кувшинов на спину ослов, на ноги людей. У последнего водоноса зубы стучали так громко, что Караваджо почудилось, будто это ослиные копыта клацают по булыжнику. Один глаз у водоноса был закрыт повязкой. Караваджо узнал борца, лишившегося глаза во время схватки перед дворцом Фарнезе. Сгорбившись, он брел, ведя в поводу осла. Поражение лишило его не только глаза.
Честь для мужчин дороже жизни, но Караваджо она несла погибель. «В женщине ты разглядишь любовь». Услышав эти слова Костанцы, он вдруг понял, как нужен Лене. И все же колебался теперь, не зная, пойти ли к ней, когда стемнеет. Они почти не разговаривали с тех пор, как она потеряла ребенка. Все опасности – нападение Томассони, выкидыш – навлек на нее именно он. Микеле думал, что, отдалившись от Лены, сможет ее защитить. Вместо того чтобы ее поддержать, он шлялся с Онорио по тавернам. Возможно, она считает, что нужна была ему для одного – покувыркаться в постели?
Так и не собравшись с духом, он отправился в таверну Турка и сел один в самом темном углу. Вино захлестнуло его тошнотворной волной, смыло память о Лене и вынесло на поверхность все его обиды. Что сказал дель Монте? «Бальоне публично утверждал, что ты покрываешь свои ошибки тенью». Вот придурок! Тени всё только проявляют. В дневном свете на человеческом лице слишком много случайных деталей. Можно часами пытаться прочесть, что оно говорит, и ничего не понять. В темноте таверны различим лишь злобный блеск глаз или обнаженные в гримасе зубы. Тени выделяют в человеке его пороки – или муки, заслуживающие сострадания.
На лицах завсегдатаев играли отблески свечного пламени. Одни горбились над едой – устало и безнадежно. Другие глотали вино, захлебываясь пьяным хохотом. На коже у них темнели болячки, сверкали гноящиеся глаза. «Бальоне сам не знает, о чем толкует», – подумал Караваджо. Ошибки не скроешь ни во тьме, ни на свету. Люди – всего лишь потные, кашляющие, горланящие сосуды нечистот и болезней, но они несут в себе и нечто вечное. Художник не должен очищать тело от земных несовершенств, чтобы добраться до того, что спрятано под ними, – он видит душу сразу.
На ум снова пришла Лена. Она выступила вперед в свете свечей на столе, а потом отдалилась, как труп, что уплывает, покачиваясь на волнах Тибра. Ее голос был тихим, как вздох, как плеск воды у берегов.
– Почему ты не пожалел ее, сукин ты сын? – крикнул он, ударив себя кулаком в грудь.
Вокруг него в таверне повисла тишина. Он написал Лену мертвой, потому что не знал, как с ней жить. «Если бы она и впрямь умерла, я бы пережил это как трагедию и мог бы горевать по несбывшейся любви. Но теперь я должен признать, что просто не способен быть с живой женщиной», – он опять разговаривал сам с собой, но на этот раз шепотом.
– Что ты знаешь о сострадании? – он направился к двери. – Неужели ты не можешь ее просто пожалеть?..
Спотыкаясь, он побрел по виа дель Бабуино.
– Лена, Лена. – шептал он. Он выпил больше, чем думал, и теперь проклинал себя за то, что не пошел из палаццо Колонна прямо к ней. Праздные гуляки, казалось, смеются над ним, а кареты нарочно сворачивают, чтобы на него наехать. «Я заглажу свою вину, любовь моя».
На углу Лениной улицы толпа поредела. Ему навстречу двигалась ватага испанских моряков, за их спинами маячила чья-то роскошная шляпа. Человек в шляпе остановился у фонаря. То был Бальоне, и он заметил Караваджо сразу. Павлиньи перья на тулье закачались, когда он стал озираться в поисках пути к отступлению.
Караваджо ринулся вперед, сжимая в обеих руках по камню размером с апельсин. В голове у него стучало, как у солдата, контуженного на поле боя. Первый бросок задел поля шляпы – камень покатился по ступеням греческой церкви. Бальоне растворился на виа деи Гречи. Немного отведя душу, Караваджо, охваченный ненавистью, со злой улыбкой свернул за угол.
– А ну иди сюда, Бальоне! Иди ко мне, гадина!
Следующий «апельсин» чиркнул по булыжнику у ног Бальоне. «Прытко удирает, – подумал Караваджо, – или это я одурел от вина». Он подобрал еще один камень и запустил в спину убегающему.
Лена следила за ним из дверей – бледная, охваченная беспокойством, с ведром кухонных помоев в руках. Она покачала головой и выплеснула ведро в сточную канаву.
В дальнем конце узкой улицы вспыхнул свет нескольких факелов. Бальоне, размахивая руками, уговаривал патрульных арестовать нарушителя порядка. Караваджо выпустил из руки камень и оттолкнул его краем сапога.
– Лена, я пришел мириться, – проговорил он заплетающимся языком.
Та устало подняла руку ко лбу. Из комнаты донесся голос Доменико.
– Спи, малыш, – сказала она. – Уже поздно.
– Там, на улице, Микеле? – спросил мальчик.
– Я же говорю, спи.
– Я слышал его голос.
– Нет, это не он, это совсем другой человек. Ты что творишь? – шепотом спросила она Караваджо.
– Хочу сказать тебе, что был неправ.
Она склонила голову к плечу. В темноте улицы он не мог понять выражение ее лица, но в голосе услышал обиду и презрение.
