Ариадна Громова - В Институте Времени идет расследование (С иллюстрациями)
— Не придавайте значения тому, что я сказала! — почти спокойно проговорила она и, не глядя на Линькова, толкнула дверь проходной.
Глава шестая
Шелест с утра вызвал меня к себе и заявил, что он-де все понимает, и мне сочувствует, и институту в целом тоже сочувствует, поскольку потеряли мы такого сотрудника, — можно сказать, цены Левицкому не было и замены ему тоже не сыщешь.
— Но все же сыскали? — спросил я довольно-таки хамским тоном, надо признаться.
Шелест глянул на меня, поморщился, но, видно, понял, что мне сейчас море даже не по колено, а максимум по щиколотку.
— Ищем вот, — примирительно сказал он. — А ты что: может, рассчитываешь в одиночку управиться?
Вопрос был чисто риторический; и я ничего не ответил, а только хмыкнул неопределенно. Больше всего мне хотелось молча встать и уйти, но я понимал, что Шелест ни в чем не виноват и нечего на нем отыгрываться. Я с трудом выговорил, что вот, мол, я еще не в форме, никак сосредоточиться не могу, но все же интересуюсь, кого ко мне в лабораторию прочат. Оказалось, что прочат Геллера из группы Сухомлина. Виталик Геллер, по моим наблюдениям, был парень как парень, не хуже большинства, но и не лучше. Конечно, не было у меня никаких оснований требовать себе именно такого, чтобы получше, это я понимал, да и мало думал сейчас о работе в лаборатории, но все же как-то невесело мне сделалось, и я начал говорить, что не улавливаю, мол, какое отношение имеет Геллер к нашей теме, и вообще почему именно Геллер, так можно кого угодно сунуть, лишь бы место занять… Шелест послушал-послушал мое нытье и посоветовал не валять дурака.
— Второго Левицкого мы тебе не изыщем, сам понимаешь, — говорил он, для убедительности тыча пальцем в моем направлении. — Это первое. А второе — это то, что Геллер прямо рвется с тобой работать, и парень он способный… Между прочим, у тебя сколько работ было опубликовано, когда ты к нам пришел?… Вот видишь, четыре, а было тебе двадцать шесть лет, верно? Теперь смотри — у Геллера одиннадцать работ, и есть среди них очень толковые, а ему всего двадцать три года, он к нам прямо из университета пришел… Ну да, не по вашей линии, — а у тебя много ли было по этой линии до прихода в институт? Однако мы не побоялись дать тебе и Левицкому самостоятельную тему и лабораторию организовали, верно? И ничего, связь времен не распалась? Так чего же ты теперь строишь из себя элиту, она же голубая хронофизическая кровь, и свысока смотришь на хороших ребят?
— Да ладно, я разве что? — пробормотал я, слегка устыдившись. — Пойти мне поговорить с Геллером?
— Пойди, конечно. — Шелест с облегчением откинулся на спинку кресла. — А то он тоже, знаешь, условия ставит: если, мол, Стружков хоть немного против, так обо мне даже не вспоминайте, не пойду нипочем.
Это мне понравилось; я вскочил и направился к двери. Но Шелест меня остановил.
— Вот что… — сказал он, не глядя на меня. — Послезавтра в два часа… это… ну, похороны, ты же знаешь… Ты, надеюсь, скажешь там что-нибудь — не речь, конечно, я тоже не речь буду произносить, но как ближайший друг и сотрудник… Э, Борис, ты что это?
У меня опять все перед глазами поплыло, и ноги ватные сделались. Я рухнул обратно в кресло, и Шелест поспешно накачал мне газировки из сифона.
— Ты не знал, что ли? — недоумевал он. — Как же так?
— А откуда я должен был это узнать?
— Да уж откуда-нибудь… — неопределенно ответил Шелест, что-то соображая. — Вот сестра его завтра утром прилетает, телеграмму прислала; она в Москве, и то знает…
Еще и это: Лариса дает телеграмму в институт, а мне даже не сообщает, чтобы я на аэродроме встретил! Почему, спрашивается? То есть я тоже хорош — я же ей телеграмму не дал, она, наверное, думает, что меня здесь нет. Я посмотрел на телеграмму: прилетает утром. Ну, утренний рейс из Москвы один всего, надо встретить.
— Отошел немножко? — сочувственно спросил Шелест. — Это прямо-таки безобразие, что тебе не сообщили. В первую очередь я сам виноват. Но я думал, ты даже от следователя это можешь узнать, у вас же с ним контакт…
В общем, было понятно, и не такие накладки в жизни бывают; все думали, что я знаю, а поэтому никто не сообщил. И все же…
Вышел я от Шелеста вроде бы спокойно. Отправился к Геллеру, с ним поговорил. Убедился, что Шелест правильно сказал — парень очень толковый и вообще вполне подходящий. Виталик сказал, что если я согласен, так он с понедельника может перейти ко мне в лабораторию, — закончит вот серию и перейдет, с превеликим удовольствием. Нет, парень был определенно симпатичный. Разговаривая с Геллером, я совсем почти успокоился под воздействием этих слабых, но приятных эмоций.
Но моего спокойствия не надолго хватило. От лаборатории Сухомлина, где я разговаривал с Геллером, до нашей лаборатории путь недолгий, но пока я дошел до своих дверей, настроение мое здорово изменилось.
Дело в том, что я встретил в коридоре Нину. Она не отвернулась от меня, не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), — нет, она подошла, поздоровалась. Только подходила она вроде не ко мне и здоровалась не со мной, а с совсем посторонним человеком. И с неприятным человеком вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то через мое плечо — не хотелось ей, значит, на меня глядеть. А я вообще ни слова не мог сказать, стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало саднить, будто по нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону:
— Мне нужно поговорить с тобой… сегодня, после работы…
— Так я зайду за тобой, пойдем ко мне… — машинально, не успев подумать, сказал я по-старому.
Нина даже дернулась слегка: это я отчетливо увидел.
— Нет, — поспешно ответила она, — лучше прямо тут, в скверике. Ты выходи ровно в пять и подожди меня.
Вон как, ей уже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо пожала плечами и повторила:
— Понял? В скверике, в пять часов!
Я молча кивнул, Нина ушла, и тут, откуда ни возьмись, появился передо мной Эдик Коновалов. Обычно я на этого Эдика даже с удовольствием смотрю — такой он большущий, красивый, здоровый и отлично ухоженный. Пока не заговорит, кажется идеальным представителем вида Homo sapiens. Но сейчас он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал и наружу выпирала его обезьянья основа.
— Сердце красавицы! — восторженно заявил Эдик, кивая вслед уходящей Нине. — Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая!
— Ты чего это? — спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. — Изменил джазу ради оперной классики?
