Михаил Савеличев - Тигр, тигр, светло горящий !
Конечно, время не тратилось попусту — Моисей выудил множество интересных фактов и это четырехчасовое ток-шоу дало ему работы на долгие месяцы для разработки и анализа подвалившего колондайка новой информации. Но главной цели он все не мог никак достичь.
Наконец он стал подумывать о нарушении своих строгих правил и уже собирался спросить неутомимого старичка прямо в лоб — что он знает о «европейском деле» и нельзя ли извлечь эту запись из архива. Время к тому же поджимало — близилась пересменка и старому архивариусу уже пора было отправляться домой, да и силы Эпштейна иссякали. Но тут сам Святослав Александрович заговорил о К. Малхонски. Он критически оценил творческое наследие автора, похвалил того за реализм и точность деталей, посетовал на слабость фантазии и прямолинейность характеров, пожалел, что тот отошел от дел (как он слышал) и не желает больше браться за перо.
Поначалу, не уловив о ком идет речь, Моисей лишь поддакивал этому доморощенному критику, размышляя о своей горькой судьбине, никак не желавшей дать ему в руки золотой ключик к разрешению заковыристой проблемы. Потом, услышав имя Малхонски, он не поверил своим ушам, решив, что грезит наяву. А когда архивариус стал сожалеть о безвременно прерванной карьере, Моисей с трудом подавил в себе желание заорать знаменитое — «Есть такая партия!». Секунду поколебавшись, он стал «продавать» меня.
Моисей признался старику, что я являюсь его клиентом, что горю желанием вновь приступить к работе и что мне мешает лишь самая малость, так, пустячок — все нужные материалы к книге находятся в архиве ТВФ.
— Короче говоря, — прервал свою эпопею Эпштейн, — записей там нет.
Я облегченно вздохнул.
— Но еще не все потеряно, — бодро сказал Моисей, — я все-таки разыскал место, где они пылятся.
В начале декабря 57-го года Директоратом была в срочном порядке создана команда для расследования трагедии на Европе, позже получившей название комиссии Шермана-Крестовского. Шермана я прекрасно знал — тот был закадычным другом Теодора Веймара и входил в тройку самых непримиримых ястребов Объединенных Сил. Познакомив меня с ним, Веймар посоветовал мне на будущее никогда не попадаться под валенок этого тщедушного человечка и, по возможности, точнее передавать в mass-media полученную из его уст информацию. Я следовал этим рекомендациям и никогда не жалел — через Шермана я прокачал колоссальное количество первоклассных репортажей и статей и убедился, что генерал всегда достоверен в своих суждениях и на завтрак питается врагами Отечества. На Европе мы с ним встали по разные стороны поезда под названием «Интересы Родины», да и маршруты движения у нас были противоположными.
Крестовский был юристом, возглавлял коллегию санкт-петербургских адвокатов и мог самого дьявола оправдать в глазах господа бога. Но на Европе задача у него была другая. На нас с самого начала поставили крест (я эту пикантную подробность узнал от Бориса) и в глазах вселенской общественности мы были группой затейников, чей козырь террор. Поэтому целью адвоката было лишь оправдание Шермана, после того, как он утопит нас в ближайшей полынье.
Я как последний дурак думал, что лучше нашего ястреба-миротворца для нас и быть не может, он-то, отец родной, все излечит, исцелит, вызволит верных сынов Отечества из той грязи в которую они сели, он-то накажет тех гадов, которые придумали это гнусное дело, он-то, он-то. На первых порах Шерман меня не разочаровывал и тщательно записывал мои панегирики. Ему-то я и отдал всю съемку нашей экспедиции. Потом нас приговорили к расстрелу, а имущество конфисковали.
Мне казалось, что ТВФ ни за что не расстанется со своей собственностью (все мои записи по контракту принадлежали ей), даже не столько в целях коммерческого показа (ей этого не позволили бы), сколько для последующего давления на Директорат в особо трудных для компании случаях и для чего она должна была поставить на уши весь свой юридический департамент.
Милославцев утверждал, что все так и было — на уши поставили, но под зад получили. От кого именно и сколько раз — история умалчивает, но с тех пор о европейском деле ТВФ забыла и слышать не хотела.
— Значит это все-таки действительно бесполезное занятие, констатировал я. Только теперь я понял, что очень боюсь найти эти записи.
— Ты так легко сдаешься? — удивился Моисей, — А я хотел предложить тебе как минимум двенадцать более или менее законных методов отъема нашей собственности из когтей наших ястребов и даже согласен оплатить кое-какие издержки, которые могут при этом возникнуть.
— Например? — принялся я загибать пальцы.
— Наиболее законный и наиболее дешевый и, скорее всего, самый безнадежный — нанять адвокатскую контору, хотя бы того же Крестовкого со товарищами. Раз уж он выхлопотал для таких божьих овечек расстрел, то уж пусть постарается вернуть тебе конфискованное барахло.
— Какой же способ самый дорогой? — пробормотал я, вспоминая расценки этого самого дорогого адвокатского дома во Вселенной.
Заметив, что разохотившийся Эпштейн, вступивший на трудную тропу выпестования очередного бестселлера, открывает рот, я торопливо прервал его, поняв, во-первых, что другие его методы попахивают откровенной уголовщиной и, во-вторых, что мне совсем расхотелось что-либо писать.
— Спасибо, Моисей, за заботу. У меня разболелась голова, начался приступ малярии, развился кивсяк в мозгах. В общем, я тебе потом позвоню, и выключил видеофон, добавив, — если захочу.
Но несколько часов спустя я все-таки сделал еще один звонок и человек, к моему удивлению, согласился.
Итак, начинался новый день и начинался он хорошо — у меня в доме, в кое веке, гостила хорошенькая женщина, у меня болело ухо, а во рту, по всем признакам, переночевали лошади, мое воскресение как писателя не состоялось, на улице шел непонятно откуда взявшийся снег, снова ветер нагнал тучи, а морской ветер срывал последнюю листву с каштанов и кленов и гонял ее по пустынным улицам.
Одри встала поздно — в одиннадцать часов, поздоровалась со мной, виновато глядя на несчастное ухо, и заперлась в ванной, а так как санузел у меня был совмещенный, то и туалет тоже оказался занятым. Я вздохнул и поплелся варить кофе.
— Ты меня сможешь подбросить до Клайпеды? — спросил я, когда мы допивали второй кофейник, сидя у большого окна в гостиной и наблюдая за разгулявшейся пургой.
Одри сидела в моем махровом халате, короткие мокрые волосы ее были взъерошены. Двумя руками она держала пол-литровую цветастую чашку с кофе, который по странной прихоти посолила, и, подобрав ноги под себя, уныло смотрела на непогоду.
