Александр Бушков - Дождь над океаном (сборник)
Сворачивая за угол, я украдкой оглянулся, и по спине доползли ледяные мурашки.
Громадное, не ниже трех метров существо, напоминающее гориллу или взмывшего на дыбки медведя. Оно стояло, слегка сгорбившись, покачиваясь на полусогнутых ногах, растопырив передние лапы и касаясь ими земли, голубая шерсть мягко светилась мягким гнилушечьим светом, горели огромные красные глаза. Лица или морды я не смог рассмотреть — сплошная мерцающая шерсть.
Я стоял и смотрел на него, а оно стояло и смотрело на меня. Нас разделяло метров тридцать. Сквозь пиджак я тронул кобуру — на месте. Негромко окликнул:
— Эй, ты!
Не обращаться же к такому на «вы»!
Оно качнулось, негромко, глухо взревело и рысцой, целеустремленно, вразвалочку направилось ко мне.
И тогда я побежал. Мне было стыдно, но я ничего не мог с собой поделать. Инстинктом, нутром, подсознательно я понимал — это настоящее чудовище, а не наряженный для розыгрыша верзила. Улица словно вымерла, только редкие фонари, темные окна, шлепающие шаги и глухое ворчание за спиной!
Дома неожиданно кончились. Огоньки следующих светились метрах в пятистах впереди. Темный пустырь. Свалка. Первобытный страх прибавил мне ловкости, проворства, я несся в бледном свете зеленой луны, перепрыгивал через старые покрышки, налетал на острые куски старого железа и не ощущал боли, лавировал среди куч битых бутылок и пластиковых ящиков, слышал за спиной уханье и топот. Вылетел на косогор, обернулся и рванул из кобуры пистолет. Большим пальцем опустил предохранитель.
Чудовище проламывалось сквозь мусор, перло напролом. Больше всего оно походило на обезьяну, а обезьяны испокон веков были плохими бегуньями жаль только, что чудовище явно об этом не подозревало…
Я заорал:
— Стой, стрелять буду!
Я выстрелил, целясь в землю метрах в двух впереди него, чтобы оно поняло шутки кончились. А оно бежало, совсем по-обезьяньи припадая на передние лапы, отталкиваясь кулачищами от земли, светилась голубая шерсть, сверкали красные глаза, я прицелился, и выстрелил уже по нему, на поражение, и еще раз, и еще, и еще. Никакого результата.
У меня был двадцатизарядный «хауберк» с магазином системы Стечкина шахматное расположение патронов в обойме. Калибр 11,3 — удар пули способен остановить лошадь на скаку. Я перекинул рычажок на автоматическую стрельбу и выпустил оставшиеся патроны тремя очередями — в голову, в шею, в то место, где должно быть сердце Хватило бы и на быка, но оно мчалось, словно я швырял в него камешки или бил холостыми.
Я повернулся и побежал. Не знаю, кричал или нет Возможно. Снова улицы, дома. Жилой квартал. Справа кто-то с воплем шарахнулся во двор. Я бежал. Целовавшаяся под фонарем парочка недовольно повернула головы на плюханье шагов, в уши резанул отчаянный девичий визг.
Парень оказался не из трусливых. В его руке тускло сверкнул нож, я по инерции пронесся мимо, с трудом затормозил, обернулся и заорал:
— Куда, дурак?!
И даже дышать перестал. Чудище поравнялось с ним Небрежно, будто человек, отводящий от лица ветку, оно отпихнуло незадачливого гладиатора левой лапой — по-моему, не особенно и сильно. Он упал, тут же вскочил и метнул нож вслед чудовищу, на что оно не обратило ровным счетом никакого внимания.
Я бежал. В лицо ударил тугой свет фар, взревел мотор, я прижался к стене, загрохотал пулемет, и рядом со мной пронеслась строчка трассирующих пуль.
Потом оказалось, что я сижу в кузове открытого броневика, пахнет дизельным топливом и железом, в руке у меня зажата фляга, и кто-то отвинчивает с нее колпачок.
В кузов прыгнули двое солдат.
— Ну как? — спросил пулеметчик.
— Пусто. Ни следа нет.
— Но ведь я попал.
— Попасть-то попал…
— Свет дайте.
Прожектор полоснул по земле желтым лучом.
— Вот, вот… Ага. Выбоины есть, и только.
— Поехали отсюда, а? Автоматики помнишь?
— Говорят, не только автоматики.
— Говорил Христу напарник по кресту…
— Разговорчики, — раздался у меня над ухом голос Чавдара. — Поехали отсюда.
Броневик развернулся и покатил по ночной улице.
— Переночуешь у нас? — сказал мне на ухо Чавдар.
— Ну, до такого я еще не докатился, — сказал я. — Вези домой, за углом остановишь.
Броневик остановился поодаль от дома Анны и не отъезжал, пока я не вошел в дом. Я тихонько прокрался по коридору (там горел свет), задержался у большого зеркала — н-да… Весь в грязи и ссадинах.
В зеркало я увидел, как за моей спиной появилась Анна в черно-белом пушистом халате, и глаза у нее стали круглые:
— Господи, что с вами?
— С велосипеда упал. Захотелось научиться ездить на старости лет.
Она грустно улыбнулась:
— Мой муж обычно снимал кота с дерева по просьбе старой дамы.
— Ну, а я обычно падаю с велосипеда. Для чего-то же существуют на свете старые дамы, коты и велосипеды?
— Идите в ванную, велосипедист. Аптечка там есть. Бренди тоже.
Я ушел в ванную, долго обрабатывал ссадины и порезы — хорошо хоть физиономия не пострадала… Забрался в ванну, пустил воду. Глотнул из горлышка, закурил.
Теперь с Лонером все понятно. Такое, повторяясь часто и изощренно, выпишет литер в психушку даже статуе Командора. И кто поручится, что сейчас из стока не вынырнет синерожий утопленник и не пожелает замогильным голосом успехов в работе и личной жизни? Мне захотелось поджать ноги, и я выругался. Лонера они затравили… Допекли, достали (нужное подчеркнуть). Надо бы принять снотворное, чтобы никакие синерожие или синешерстные визитеры не смогли добудиться. Но нет. Лонеру это не помогло — в его комнате нашли кучу пустых ампул из-под фертонала…
Я подумал: если рассудить трезво, меня хотели всего лишь напугать, не более. Уж если кто-то, располагающий большими возможностями, хотел сжить меня со света, наверняка мог создать более проворного и клыкастого монстра…
День третий
Конверт упал мне под ноги, когда я тихонько повернул ручку и потянул дверь на себя, выходя из комнаты. Серый конверт казенного вида, без марок и штемпелей, четко выведена моя фамилия — та, под которой я на посмешище всему городу пытался изображать журналиста. Видимо, кто-то принес его на рассвете.
Я рванул конверт и извлек лист бумаги с грифом полицейского управления. Пробежал глазами несколько строчек и стал ругаться про себя. Попятился, сел на кровать и перечитал письмо еще раз, медленнее.
«Бога ради, простите, полковник. Не могу я больше, право же, не могу. Есть предел человеческим силам, и есть предел ситуациям, в которых человек способен выдержать. Хочется узнать поскорее… Простите. Зипперлейн, дезертир».
