Роберт Кроми - Бросок в пространство
Бернет перекинулся несколькими словами с молодым Профундисом и отвечал:
— Она была сыграна вчера в том самом городе, в который мы плывем.
— Неужели специально для нас?
— Конечно, нет.
— Значит, для всего города?
— Для всей планеты. Возобновление этой драмы составляет эпоху в здешнем театральном искусстве, поэтому она была дана в главном театре Марса. Вторая же пиеса была представлена несколько лет назад на одном любительском спектакле. Молодая девушка, в ней игравшая и поразительно похожая на дочь профессора…
— Мы все готовы были думать, что это она сама, если б не видели, что она сидит тут же, в зале.
— Это была одна из ее кузин.
— Почему вы говорите «была»? — спросил Дюран.
— Она умерла три года назад. Представление было фонографическое.
Слова эти произвели на всех неприятное впечатление, и сэр Джордж поспешил переменить разговор.
— Может быть, проволоки идут под землей, то бишь, под почвой, сказал он: — ведь это лучшая система. Если здесь еще до нее не додумались, то нужно будет ввести ее непременно. Я составлю компанию на акциях с капиталом, положим, в…
Говоря это, он было вынул из кармана свою чековую книжку, но Бернет несколькими словами сразу охладил овладевавший им финансовый пыл.
— Напрасно будете трудиться, сэр Джордж, — сказал он. — Проволочная система здесь отжила свой век.
— Как так?
— Здесь считают ее ребяческой выдумкой. Это, впрочем, не должно вас удивлять: ведь и на Земле уж начинают поговаривать, что не худо было бы заменить ее чем-нибудь другим.
Баронет печально спрятал книжку опять в карман.
— Чем же придумали здесь заменить ее? — спросил он.
— На этот счет у меня пока есть еще одни теоретические познания. Завтра мне покажут систему на практике, и я пойму ее, — отвечал Бернет с тою, чуждою всякого самохвальства, самою искренностью, которая давно уже перестала возбуждать удивление в его друзьях.
— Объясните нам пока хоть теорию, — сказал Блэк.
— Попытаюсь, насколько могу. Здесь устраиваются дополнительные механизмы, соответствующие только один другому, но можно устроить хоть пятьдесят или, скажем, пять тысяч механизмов, соответствующие одному или, вернее, один, соответствующий пяти тысячам. Сообщение, зрительное или звуковое, бросается в воздух, в море, в землю; в данном пункте, будь это хоть в миле, хоть в миллионе миль, расстояния, его подхватывает соответствующая машина, которая может — да будет мне дозволено так выразиться — видеть или слышать только то, что передаст ей та машина, которой, так сказать, поручено сделать сообщение: таким образом, на вчерашнем представлении присутствовало одновременно множество лиц, отстоящих друг от друга на несколько тысяч миль.
— Удивительно! — воскликнули все.
— Ничуть! — горячо возразил Бернет. — Что тут удивительного, если несколько машин на маленьком Марсе действуют согласно одна с другою посредством электрической или воздушной силы, способной подчинять себе все вещественные предметы и даже невещественное пространство. Подумайте: та же сила способна передавать солнечный луч на расстоянии сотен миллионов миль со скоростью двухсот тысяч миль в секунду и передавать на таком же расстоянии, через спектроскоп, краски с точно тою же живостью, с какою они были восприняты. Вот что удивительно! А марсовские телеграфы не более как детские игрушки.
— Ну, для меня, признаюсь, и эти игрушки довольно удивительны! — заметил Блэк.
В это время яхта уже приближалась к окраине города. Он был раскинут на огромном расстоянии, но странно — в нем вовсе не было предместий: многолюдные кварталы его начинались прямо там, где кончалась сельская местность; это можно было объяснить тем, что никому не удобно было селиться на окраинах. В сущности, весь город имел характер огромной мастерской, но эта мастерская была в высшей степени привлекательна. Время и расстояние решительно не имели значения на Марсе. Молодой Профундис направил свою яхту на центральную станцию. Там воздух буквально кишел воздушными судами всякого рода. Красивые маленькие яхты, удобные поместительные кораблики, громадные корабли приплывали и отплывали целыми стаями, словно тучи саранчи, и все это двигалось в стройном порядке без всякого шума, без стука пароходных лопат, без визга винтов, без хлопанья парусов.
Выйдя из яхты, наши путешественники отправились осматривать город под руководством молодого марсовца, но смотрели, не понимая, как маленькие дети или как люди, всю жизнь свою ходившие во тьме. Город наслаждений — таков был смысл названия столицы — был выше их понятий. Они не могли постигнуть его настоящего значения, а могли только смутно дивиться его красоте и величию. Это величие даже отчасти давило их; многие особенности города казались им странными. Например, в городе не было улиц, а были только широкие бульвары, окаймленные цветущими кустами; магазины были ни что иное, как обширные кладовые. Во всем городе не было ни одного окна. Нигде не видать и не слыхать было ни рельсовых поездов надземных или подземных, ни конок, ни извозчиков, ни толкотни, ни — что всего лучше — брани и драки. Зато везде видны были прекрасные сады, окружавшие дома, похожие на виллы, обширные скверы, напоминавшие тенистые рощи. Серьезные мужчины и красивые женщины ходили и летали взад и вперед не спеша, распоряжаясь и наблюдая над работою в мастерских, в театрах, в читальнях, в картинных галереях и в других общественных учреждениях. Нужны были только распоряжение и надзор: весь тяжелый труд, все скучные кропотливые работы исполнялись покоренным гигантом, малютку-родственника которого мы называем на земле электричеством. Этот благодетельный гигант работал без дымных фабрик, без грязных стучащих машин, без свиста паровозов и пароходов, без всех терзаний, неизбежных при нашей несовершенной земной цивилизации с ее подпольной нуждой, грязью и пороками.
Он работал весело, и труды его украшали страну. Деятельность его, благоразумно направленная обитателями планеты, довершала блага, расточаемые ее чудной природой. Послушный гигант вырабатывал чудные материи и доставлял их потребителям через воздушные трубы на короткие расстояния или посредством воздушных кораблей в дальние. Он создавал такую погоду, какая нравилась населению, отапливал дома, варил пищу и подавал ее невидимо, не ворча и не толкаясь, подобно нашим лакеям в белых перчатках на прыщавых руках. Он тихо шептал нежные речи на ухо разлученным любовникам и пел в общественных скверах голосом звучным и громким, как сотня инструментов. Он представлял как волшебством панорамы далеких стран, образы отсутствующих друзей и по желанию рассеивал их, как дым. Он соединял теснее живых и возвращал живым оплакиваемых имя умерших. Он был везде и делал все — безмолвный, но памятливый свидетель тому, что дни порабощения человека труду миновали для Марса и что на этой счастливой планете человек поработил себе труд.
