Елена Крюкова - Беллона
Нет, ничего не надо, спасибо, покачал он сначала головой на вопросительный взгляд официантки; а потом, разохотившись, щелкнул пальцами, подозвал к себе широкозадую девицу с огромной черной косой, небрежно уложенной на затылке, и заказал бутылку кьянти и к ней - копченую макрель и грушу в сахаре.
Девица быстро принесла заказ. Гюнтер сидел, потягивал кьянти, смотрел по сторонам. Кафе наполнялось народом и табачным дымом - здесь разрешено было курить. Молодых людей гораздо больше, чем стариков; а может, здесь просто люди не старятся, под таким веселым солнцем.
Хлопнула дверь. Вошли пять молодчиков в черных военных формах. Один парень нес на вытянутой руке кота. Кот орал благим матом.
Посетители кафе обернулись. Кафе называлось: "У черной кошки". Что задумал юнец?
Женщина в черной шали заворчала: "Озорники, управы на них нет, эй вы, унесите кота!" - а белоусый старик рядом с ней трусливо пробормотал: что вы, замолчите, это же фашисты, это опасно, вступать с ними в перепалку! Парень в черной форме был пьян. Его друзья, судя по всему, тоже.
Парень подошел к стене кафе, нашел глазами гвоздь - на нем висела картина, - смахнул пейзажик со стены, словно муху, выдернул из кармана веревку, накинул петлю на шею кота. Кот, зачуяв смерть, заверещал пронзительно. Парень вздернул кота быстро, так фокусник в цирке показывает фокус. Кот замолчал, дернулся два раза и затих. Парень в черном кителе отошел назад, выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил. Попал коту в лапу. Кровь заструилась по стене.
Женщины в зале заверещали не хуже обреченного кота.
Люди вставали, выходили возмущенно. Кто-то бежал в испуге, дрожа за свою шкуру.
Копченая макрель, проклятье. В глотку не лезет теперь.
Гюнтер положил на скатерть вилку и с интересом смотрел - что же дальше будет. Черный парень обернулся к залу. Гюнтеру показалось: сейчас раскроет рот и запоет, как Лоэнгрин.
За плечами парня стояли другие черные парни.
- Вы! Обыватели! - неожиданно высоким, детским голосом завопил убийца кота. - Так будет с каждым, кто посмеет противостоять Связке! Мы вернем миру силу!
Поднялся широкий, словно шкаф, мужчина. Его лицо дождливо, мокро, чудовищно блестело подобно встроенному в дверцу шкафа зеркалу. В лице отражалось все: кафе, растерянные лица людей, спины убегающих, бутыли темного вина на столах. Зеркало пьяно качнулось и приблизилось к черному парню.
- Ты, фашист, молокосос, - сказал живой шкаф, и деревянные кулаки сжались, - а ну-ка вон отсюда. Вон! Не мешай людям жить!
- Жить?! - взвизгнул черный парень. - Да вы все уже покойники!
Рука с пистолетом вздернулась выше русой, коротко стриженой головы. Черный стрелял метко и хладнокровно. Парни палили, перезаряжали пистолеты и стреляли снова. Визг поднялся до неба. Кричал народ: его расстреливали.
Гюнтер врос в кресло. Его ноги проросли в землю. Его голова внезапно дико вытянулась на длинном стволе шеи, и он видел все сверху - катающиеся по залу шары голов, бестолково машущие стебли рук, шахматные клетки столов.
Люди падали под пулями. Девушка за столиком рядом - Гюнтер еще минуту назад косился на нее, попивая вино, она показалась ему миленькой, - обливаясь кровью, валилась со стула, отчаянно цеплялась крючьями пальцев за скатерть, тащила ткань на себя, посуда с грохотом разбивалась. Пули попали ей в грудь. Она сейчас умрет, через пару секунд, подумал Гюнтер, хладнокровно следя, как на батистовой кофточке разливаются, расцветают страшные тюльпаны.
А он сам? Испытывал ли он страх тогда?
Нет, должно быть, нет. Иначе как ему удалось бы сохранить самообладание?
Время сжималось и уплотнялось. Гюнтер вскочил, высоко взвил руку и крикнул на весь, заваленный трупами, зал:
- Хайль!
Белоусый старик полз по полу. В руке сжал осколок зеленой бутыли. Хрипел:
- Я тебя... сейчас!.. щенок...
Кафе стонало, плакало и кричало. Черные парни стояли и хохотали.
"Никто не посадит их в тюрьму за это", - подумал Гюнтер ледяно.
Он все стоял, не опуская железную холодную руку в римском салюте.
И тут случилось это.
Затрещала дверь за стойкой бара.
И выскочила эта женщина.
Длинные ноги из-под короткой юбки. Короткие рукава. Белые волосы висят вдоль щек. Глаза сощурены. Слишком смуглые щеки, слишком пухлые губы, слишком белые зубы. Слишком тонкая талия. Слишком высокие каблуки.
Слишком опасно ей здесь стоять, на каблуках качаясь. Сейчас черный молодчик вскинет руку - и пуля...
Белокосая, должно быть, здешняя проститутка, так вызывающе, нагло, опытно торчало ее плечо из-под мужской клетчатой, расстегнутой рубахи, и видно было прекрасно, как коричневую тяжелую грудь еле подпирал черный кружевной, на китовом усе, бюстгальтер, сделала на шатких каблуках шаг, другой. Качалась в табачном мареве, в диких криках ее фигура. Слишком тощая; но грудь!
Диана, питают детей Тосканы твои сосцы; и ланей, и оленей, и волков, и лисиц, и темных, скалозубых летучих мышей...
Белокурая шлюха уже стояла перед черным юнцом. Прямо под пистолетным дулом. Протянула руку - и схватила пистолет за ствол.
И так держала его в руке.
А потом взяла да и придвинула лицо свое, рот свой к черному дулу.
И дуло - в рот взяла. Губами обхватила.
И стала сосать: бесстыдно, похабно.
Скулы черного парня налились алым, потом резко побелели. Потом он вспыхнул еще жарче и выдернул пистолет у белокосой изо рта. А она захохотала в голос - нагло, громко, насмешливо, хрипло, обидно.
А потом крикнула:
- Что! Слабо?! Слабо со мной?! Вон из моего кафе!
И ее рука вытянулась в направлении двери, и так она застыла.
Застыли ее внезапно ставшие широкими, огромными ледяные, совсем не итальянские, северные глаза. Зрачки в парня впивались клещами.
Черный парень повертел в руке пистолет.
Люди на полу стонали, умирали.
Легко раненых и тех, что убереглись от пуль, давно след простыл.
Остался только Гюнтер, и его бутылка кьянти, и его недоеденная макрель на фарфоровом блюде, и резаная, в креманке, тосканская груша, щедро посыпанная сахарной пудрой и политая медом.
- Ты, - прищурился парень и оскалился волчонком, - ты... ты...
- Ну, я, - сказала белокосая. - Я, Лилиана Николетти, хозяйка этого кафе. И если ты выстрелишь хотя бы раз еще, я врежу тебе по шее!
- Да? Правда?
Парень оскалился еще шире. Все зубы на виду, желтые, мелкие.
- Сучка! Тогда я застрелю тебя!
Рука ожила. Пистолет ожил. Теперь дуло было не в губах белокосой. Касалось ее белого, чистого высокого лба.
- Черт, - сказал тихо Гюнтер, - черт, черт, черт...
Рассуждать было некогда. Он ринулся вперед и заслонил собой итальянку. Снова вскинул руку в приветствии. Его лицо и его душа отвердели.
