Александр Казанцев - Льды возвращаются
А бегают они быстро, но как бы ни скакали, несут рога параллельно земле, не колебля их.
Овесян, как он говорил, несколько раз выходил встречать нас и наконец встретил.
Я знала, зачем ему понадобилась мама. Он не хотел без нее зажигать новое «Подводное солнце». Все-таки она очень много значила для него в жизни, хоть они и спорили всегда.
Амас Иосифович даже не дал нам с мамой отогреться.
— В блиндаж! Скорее в блиндаж! — торопил он. — Кофе вас там ждет… И даже кое-что покрепче.
— Ей еще нельзя, рано, — строго сказала мама.
Академик выразительно подмигнул мне. Я уже пила коньяк… Он же меня и угощал еще в Москве.
— Это только в случае победы, — сказал он.
Он повел нас снежными тропами к округлому холму, в глубине которого соорудили бетонное убежище.
Я спускалась по темной лестнице, нащупывая рукой шершавую холодную стену. Потом зажглось электричество. Впереди шел Овесян с мамой.
Блиндаж был с узкими горизонтальными бойницами, совсем как на войне, только вместо пулеметов здесь были приборы. Противоположную узким щелям стену занимал пульт с рукоятками и кнопками, в которых я, конечно, разобраться не могла.
Академик протянул мне темные очки.
А на улице и так было темно. Теперь узкие щели стали черными.
Академик отдал команду. После этого в репродукторе послышался голос, предупреждающий об опасности:
— Всем укрыться в убежищах! Атомный взрыв! Всем укрыться в убежищах…
Мне стало жутко, и я ничего не могла сделать с зубами: они начинали стучать. Если бы Буров меня увидел, он стал бы презирать…
Потом в репродукторе стал стучать метроном.
— Все, как тогда, — оглянувшись на маму, сказал Овесян.
Она улыбнулась ему.
В репродукторе слышался голос:
— Девять, восемь, семь, шесть…
Я ухватилась за спинку стула, на который села мама, до боли сжала пальцы.
— Пять, четыре, три, два…
Овесян поднял руку.
— Один… ноль! — в унисон с репродуктором крикнул он.
Я смотрела в черную щель. Мне показалось, что ничего там не произошло. Но вдруг на горизонте беззвучно выросло огненное дерево… Именно дерево, потому что оно расплылось вверху светящейся листвой. Говорят, что у гриба атомного взрыва черная шляпка. Это только днем. А в полярную беззвездную ночь эта черная шляпка светилась.
И потом заколебалась почва. У меня кружилась голова.
У подножия огненного дерева на горизонте образовался белый холм, словно море со льдами приподнялось там.
И только потом на нас обрушился звук. Он сжал голову, в глазах у меня помутилось, стены поехалн куда-то вбок. Если бы я судорожно не держалась за стул, я упала бы.
Академик целовал маму.
Потом, одетые в неуклюжие противоядерные балахоны поверх шуб, мы вышли на берег моря.
Мама и академик уже знали, что все вышло, как ждали, произошел не только инициирующий атомный взрыв, загорелось под водой и атомное «солнце». Реакции, которые не проходили на старом месте, здесь протекали нормально.
На берегу мы застали капитана Терехова в таком же, как у нас, балахоне.
Овесян обнял его за плечи:
— Ну, как ледовый волк? Конец пришел твоим льдам! Доволен? Сейчас коньяк будем пить, плясать, шашлык жарить!..
— Поднимать ледокол будем, — ответил капитан.
— Да! Поднимать будем, вместе с бокалами!.. Ты только посмотри, как быстро освобождается от льдов полынья. Слушай, капитан. Хочешь ледовую разведку провести? Бери катер, иди к старой установке. Если пройдешь на катере — значит, скоро вся полынья от льдов освободится.
— Можно я тоже поеду с капитаном? — попросила я.
Мама хотела запротестовать.
— Можно! Можно! Пойдешь против течения. Никакой опасной радиации. Будешь гонцом нового марафона. Сообщишь Бурову о победе слепцов. Скажешь: вслепую, а зажгли «солнце».
— Почему вслепую? — удивился капитан.
— Потому что так и не поняли, почему оно погасло. А ты думаешь, люди знали, что такое электрический ток, когда строили первые динамомашины?
Капитану не терпелось скорее плыть к своему ледоколу, готовиться к его подъему.
Так и не успел Овесян угостить нас с ним коньяком.
Катер весело застучал мотором, и мы отплыли от берега. Может быть, атомный взрыв разогнал тучи, в небе светили звезды, но они померкли сейчас рядом с роскошными занавесями, которые свисали с неба, переливаясь нежными фиолетовыми и красноватыми тонами. Овесян шутил, что это все в честь одержанной ими победы.
Я видела такое сияние впервые, и мне оно действительно казалось связанным с тем, что здесь недавно произошло.
Капитан сам сидел за рулем и искусно вел катер, выбирая разводья. Мы двигались против течения и против ветра, который гнал нам навстречу льдины, оттаявшие в районе подводного вулкана. Он словно работал в паре с «Подводным солнцем», подогревая полынью.
За каких-нибудь два часа мы уже были около нашего научного городка.
Буров и Елена Кирилловна встречали меня.
У них был загадочный вид. Они, конечно, уже знали обо всем. Им сообщили по телефону, но они и сами видели атомный взрыв. Он вызвал здесь такой ураган, что с Великой яранги чуть не сорвало купол, оборвалось несколько струн-растяжек.
— Ну, Люд, — сказал Буров, когда мы пришли, — значит, академик сказал, что это новый марафон?
— Да, новая Марафонская битва, выигранная им. А я, как знаменитый гонец, должна была добежать до вас, но умирать у ваших ног он не позволил.
— Правильно сделал. Потому что сейчас надо бежать обратно.
— Как обратно? — не поняла я.
Тогда Буров усадил меня на табуретку и сам сел напротив, как обычно папа садился:
— Слушай, Люд. Сейчас получено страшное известие об ядерном взрыве.
— Почему страшное! Радостное, — поправила я.
Буров отрицательно покачал головой:
— Нет. Ядерный взрыв произошел не только здесь, в соответствии со специальной международной договоренностью. Одновременно он произошел и в африканском городе, на который сбросили атомную бомбу вопреки всем международным соглашениям. Неизвестно, что там произошло. Связи нет. Но можно себе представить. Десятки тысяч задавленных, разорванных, испарившихся людей… И радиоактивная саранча, жалящая, как скорпион… А за первой бомбой последуете вторая… Сейчас уже медлить нельзя…
— Лю, милый! — сказала Елена Кириллована. — Останови хоть ты этого безумца. Его сошлют навечно, закуют в кандалы…
— Куда там дальше ссылать, и так на краю света, — без тени улыбки сказал Буров. — При неудаче никто не заметит моей дерзости, а при удаче… Снесли бы, конечно, голову, если бы судили победителей.
